При оценке этих показаний Проскурякова следует помнить, что он сам был из охраны Авдеева, а поэтому вполне понятно его стремление всячески обелить последнего и очернить Юровского. Проскуряков явно пытается выходки Авдеева приписать Юровскому. Сравним показания Проскурякова о поведении Юровского и Никулина с показаниями Якимова о поведении Авдеева: «Раз Авдеев напился до того пьяный, что свалился в одной из нижних комнат дома. Пьяные они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку, кто где хотел, и разводили грязь. Пели они песни, которые, конечно, приятны для Царя. Пели они все: „Вы жертвою пали в борьбе роковой“, „Отречемся от старого мира“, „Дружно товарищи в ногу“».[944]

Что же касается порядка, установленного в Доме особого назначения, то Якимов свидетельствовал: «При Юровском мы все были отшиты от дома. В комендантской уже не приходилось задерживаться, как это бывало при Авдееве. Придешь, бывало, по звонку (в дом Попова из комендантской звонок был проведен), прикажет что-нибудь и уходи. Собственно, нам, разводящим, не приходилось по звонку ходить. По звонку вызывался Медведев, а через него уже нас звали.

Около Юровского был Никулин. Медведев тоже „примазывался“ к нему, близки были все эти „латыши“ из Чрезвычайки. Поэтому я не могу Вам описать, как Юровский в душе относился к Царю. Авдеев все-таки был для нас ближе, потому что он был свой брат-рабочий и был у нас на виду, а Юровский держал себя как начальник и нас отстранял от дома. А вот, что могу только отметить. Он как дом принял, сейчас же пулеметный пост на чердаке поставил, как я уже говорил. Пьяные безобразия он прекратил. Никогда я его пьяного или выпившего не видел».[945] (Выделено нами. — П. М.)

Опровергаются Якимовым показания Проскурякова и в части любовных похождений Никулина в комендантской Ипатьевского дома: «К Никулину ходила из чрезвычайки Сивелева, но она не допускалась в комендантскую».[946] Это же подтверждается показаниями П. И. Морозовой, официантки Американской гостиницы, где размещалась ЧК. Морозова показывала: «В № 1 у нас жил некоторое время исполняющий обязанности казначея молодой человек по фамилии Никулин, полный, шатен, на вид ему лет 25. В конце июня он куда-то от нас переехал. Он сожительствовал с молоденькой дамочкой, полненькой блондинкой. Фамилия этой дамы — не то Сивелева, не то Савельева. Уехав из гостиницы, Никулин приходил иногда к своей сожительнице ночевать».[947]

Аналогичные показания дала и горничная вышеназванной гостиницы А. Н. Швейкина.

Что же касается богослужений, то и они при Юровском не были сокращены. Судя по дневниковым записям Государя, при Авдееве богослужения в Ипатьевском доме были проведены три раза: 21 апреля, 20 мая и 10 июня по так называемому «старому стилю». Однако, по показаниям отца Иоанна Сторожева, явствует, что между 20 мая и 10 июня была совершена отцом Мелединым еще одна служба, о которой почемуто Государь в своем дневнике не упоминает. Дата этой службы устанавливается по книге записей членов отряда ДОНа. 23 июня 1917 года там появляется следующая запись: «Были попы Анатолий Миледин, Буймеров Василий. Служили обедницу и вечерню».[948]

Получается, что службы проходили в Ипатьевском доме примерно один раз в месяц. При Юровском последняя служба Царской Семьи была отслужена за два дня до гибели — 1/14 июля 1918 года. Так как Юровский пробыл в качестве коменданта Ипатьевского дома всего 12 дней, то говорить об уменьшении случаев богослужений не приходится.

И тем не менее можно с уверенностью сказать, что жизнь Царской Семьи при Юровском стала мучительнее, тяжелее. В чем же заключались эти мучения? Они заключались именно в той зловеще-деловой атмосфере, какую привнес в Ипатьевский дом Юровский. Царская Семья не могла не чувствовать, что в отношении нее готовится что-то ужасное и именно этой подготовкой вызваны деловитость и спокойствие Юровского. «Наша жизнь нисколько не изменилась при Юровском», — записал Государь в свой дневник 25 июня/8 июля 1918 года. Но она изменилась, внешне незначительно, но тем не менее явно и определенно. Леденящее дыхание смерти все сильнее ощущалось в Доме особого назначения. Спокойный и хладнокровный Юровский делает все, чтобы сломить дух заключенных. 28 июня/11 июля на окно комнаты, где проживали Император и Императрица, без предупреждения устанавливают тяжелую решетку. Юровский никак не объясняет этот шаг. «Этот тип нам нравится все меньше и меньше», — пишет в тот же день о Юровском в своем дневнике Николай II. До убийства остается пять дней.

Нам никогда не дано почувствовать, осознать, понять, как Они жили свои последние дни в мрачном Ипатьевском доме, что Они чувствовали, о чем думали. Но не вызывает никакого сомнения тот факт, что эти последние дни были венцом Их мученичества и венцом Их подвига. Не в силах человеческих даже представить те душевные страдания, какие переживал Государь. Он не мог не понимать, не осознавать, не предвидеть, что смерть неумолимо приближается к Нему и к Его Семье. Он понимал это еще во время царскосельского заключения, когда сказал отцу Афанасию Беляеву: «Я решил, что, если это нужно для блага Родины, я готов на все. Семью мою жаль!».[949]

Эти слова «Семью мою жаль», произнесенные Государем, по свидетельству священника, со слезами на глазах, ложатся тяжким обвинением на плечи не только палачей, не только народа русского, но и на все человечество.

Что должен был чувствовать Государь, оставленный и преданный всеми, кроме горстки слуг, не могущий ожидать ниоткуда никакой помощи, никакой надежды на спасение, на руках которого была жена, больной подросток-сын, юные дочери? Какие муки должен был претерпевать Он, глава Семейства, понимая, что всех Их могут убить, и бессильный при этом что-либо предпринять?

«И никто не вступился за Него. Ни венценосные родственники, ни те „истинно русские“ люди, что сумели довести Царя до падения, себя же привести вовремя в безопасность. Николай II не бежал и никого не предал. Он ни перед кем не виновен. Пред Ним же виновата вся Россия» (Эмиль Борман).[950]

Но еще более тяжкими, чем предчувствие приближающейся мученической кончины, были страдания Государя за судьбы Родины. Даже там, в Ипатьевском доме, Он продолжал постоянно думать и страдать за Россию. Есть серьезные основания полагать, что к Императору Николаю II в Ипатьевский дом прибывали посланцы Германии с предложениями немедленного освобождения в обмен на сделку с ними. Свидетель старший унтер-офицер В. В. Голицын 2 октября 1919 года показал на следствии: «В январе месяце этого года, когда пала Пермь, я встретился в городе Екатеринбурге с поручиком Прасловым. Поручик Праслов говорил, что служил в каком-то большевистском учреждении и остался в Перми при взятии ее. Праслов мне передавал, что с комиссаром того учреждения, в котором он служил, у него был разговор про жизнь Августейшей семьи в Екатеринбурге. Комиссар этот говорил Праслову, что в Екатеринбург приезжал к Государю от немцев какой-то генерал граф Эйдман и предлагал Государю подписать мир с немцами. Государь ответил ему отказом, и тот заявил ему, что в противном случае он будет убит. Государь ответил ему, что он готов отдать жизнь за благо Родины».[951]

В который раз перед Царем вставал выбор: личного человеческого счастья и долга Помазанника Божьего. И каждый раз Царь выбирал последнее. Император Николай II до конца оставался не только русским патриотом, не только русским Царем, но и последним, в прямом смысле слова, христианским монархом всемирного масштаба. Никогда еще, как в екатеринбургском заключении, Его верность Христу Спасителю не была столь явной.