«Это ничего, — отвечал Павел, — мы его мигом, того, оборотим». И переставил портрет тыльной стороной в комнату. Довольная бабушка тут же достала фарфоровый графинчик наливки «Спотыкач» и налила Павлу в дедушкин серебряный стаканчик. Павел для приличия поотнекивался, а потом стаканчик осушил и от второго не отказался.

Наутро вся квартира была разбужена оглушительным звоном и стуком во входную дверь. Стеша, крестясь и роняя с ног тапочки, бросилась отворять — на пороге стоял участковый милиционер с двумя товарищами в штатском. «А Юрик не у нас теперь живет, он женимшись», — пролепетала привычная к таким посещениям, но все же напуганная Стеша. «Мамаша, к вашему Юрику у нас новых претензий пока нет, — успокоил ее участковый. — А вот кто тут у вас в преддверии Октябрьской годовщины через окно проявляет солидарность с этим… ну, волюнтаризмом?» К этому времени в прихожую подошла и бабушка, сразу сообразившая, что речь идет о прекрасно видном с улицы портрете опального вождя. «Это я, — говорит, — им дырку прикрыла. А что мне, от холода коченеть, пока ваш ЖАКТ не откроется и стекольщик не опохмелится? Пройдите в комнату, полюбуйтесь сами». И отвела их посмотреть на выбитое окно, а заодно и на свое пенсионное удостоверение полковничьей вдовы. «Выходит, товарищ Симина, вы не имели намерения своими действиями неодобрительно отнестись к решениям Октябрьского пленума? А то к нам сигнал поступил от граждан: как так, везде волюнтаристские портреты уже две недели как сняли, а в Аптекарском его в окне выставили — не иначе, одобряют волюнтаризм. А теперь мы видим, что подоплека сего явления Хруща народу не идеологическая, а чисто бытовая», — это уже говорил товарищ в штатском, записывая что-то себе в блокнотик. И еще до обеда к бабушке явился неведомо откуда присланный стекольщик и совершенно бесплатно вставил новое стекло. Даже от рюмки «Спотыкача» отказался.

Полотно с портретом Павел отодрал от фанеры, и Стеша с бабушкой сожгли его в печи, покончив с волюнтаризмом решительно и бесповоротно. Фанерку же Павел запрятал обратно на антресоли — авось еще пригодится.

Неумеренное чтение энциклопедий и коллекционирование марок развило во мне любопытство к иностранным языкам. К седьмому классу я не только прилично знал английский, но и помнил много слов и выражений по-латыни, на французском и немецком. Научился определять по нескольким словам, на каком языке написан текст, даже не понимая смысла. Уже в старших классах умудрился получить приз на городской олимпиаде по лингвистике и подумывал о поступлении в университет на отделение математической лингвистики (дипломы математических олимпиад у меня тоже были). А пока что я учился в 204-й восьмилетней школе в пяти минутах ходьбы от Аптекарского переулка. Школа занимала большое здание, основным фасадом выходившее на улицу Халтурина. Она и сейчас там находится, только теперь это средняя школа с финским уклоном. В мое время школа имела и второй вход, с набережной Мойки. Оба эти дома до революции принадлежали семье уникальных для Российской империи некрещеных евреев-дворян — баронов Гинцбургов. Здания имели общий двор, выход в который всегда был заперт, и соединялись длиннющими коридорами на втором и третьем этажах. Обычно я ходил в школу по Халтурина, а когда опаздывал — бежал по Мойке, с того входа обычно приходили малыши, и там у опоздавших не всегда отбирали дневники.

Мне было скучно на уроках английского, и я обычно читал на них какую-нибудь английскую книжку, в том числе вышеупомянутого «Маленького лорда Фаунтлероя». Наша учительница, навряд ли знавшая язык намного лучше меня, не возражала и автоматом ставила мне пятерки. Я стал подумывать о том, не перевестись ли мне в один из параллельных классов, где вместо английского изучали другой язык. Если б это был французский — точно перевелся бы и как-нибудь нагнал товарищей, но, к сожалению, альтернативой английскому был только немецкий, а его учить мне не хотелось. Были кружки иностранных языков при Дворце пионеров, но туда пришлось бы ходить после уроков, в свободное время, а его мне и так не хватало. Да вдобавок туда требовалось надевать постылую пионерскую форму. О том, чтобы брать частные уроки французского или другого языка, даже и мысли в голову не приходило. Не припомню, чтобы кто-то из знакомых ребят в мои школьные годы занимался с частным учителем или репетитором, разве что некоторых девочек бессердечные родители заставляли брать уроки фортепьяно, и все мы жалели бедняжек.

И вот в один прекрасный день наш учитель литературы Илья Григорьевич объявил, что из педагогического института нам присылают преподавателя — практиканта, да не простого, а аспиранта из братской Албании. Зовут его Мехмет Наимович, он участвовал в борьбе с итальянскими захватчиками, был ранен и оттого хромает. Конечно же, мы ни за что не будем подшучивать над этим героическим прихрамыванием, в этом Илья Григорьевич и дирекция школы нисколько не сомневаются. И даже дураку понятно — слышите там, на последней парте? — что если мы станем подсмеиваться над тем, как Мехмет Наимович говорит с акцентом, иногда путает падежи и немножко заикается, то это будет обидно не только для него, а и для всего братского албанского народа. А это народ очень маленький, очень скромный, но очень гордый. Кто смотрел фильм «Bеликий воин Албании Скандербег»? Вот, все смотрели. Помните, какие они там все гордые? И Мехмет Наимович такой, и кое-кому в общежитии пединститута уже пришлось в этом убедиться на своей шкуре — впрочем, это к нам с вами не относится. Потом, когда мы ближе познакомились с Мехметом Наимовичем, выяснилось, что он немножко порезал там двух поляков, непочтительно отозвавшихся о вкладе албанского народа в мировую культуру.

Понятно, что после такого предисловия все мы — а особенно девочки — с нетерпением ждали появления героического практиканта. И не обманулись в своих ожиданиях: Мехмет Наимович оказался мужчиной хоть куда — знойным усатым брюнетом с седой прядью и орлиным носом. Одет он был в темно-коричневый костюм при вишневом галстуке в полоску и таком же платочке в нагрудном кармане. На одной из перемен он оставил пиджак на спинке стула, и девчонки с восторгом обнаружили на его шелковой подкладке итальянскую этикетку. На пиджаке была приколота колодочка из нескольких невиданных нами орденских планок. Когда похолодало, Мехмет Наимович стал являться в пальто из бобрика с элегантно завязанным поясом и толстым красным шарфом, но даже в сильный мороз продолжал ходить с непокрытой головой, что в то время было в высшей степени необычно. Поскольку никаких других албанцев, кроме великого воина Скандербега из одноименной киноэпопеи, никто из нас не видел, впечатление об Албании и ее народе в нашей школе создалось просто замечательное. Хотя не уверен, что хотя бы половина класса смогла бы показать эту страну на карте.

Вообще географической грамотностью еще со времен фонвизинского «Недоросля» мало кто блистал — что из детей, что из взрослых. Даже в географии родного Советского Союза разбирались слабо, а уж о загранице и говорить нечего. Как-то, уже в десятом классе, учительница географии вздумала устроить письменную контрольную работу: нужно было перечислить все пятнадцать союзных республик и все страны, граничащие с СССР. Из почти сорока учеников это сумели сделать двое.

У подавляющей части советских людей Албания ассоциировалась с крепкими и дешевыми сигаретами, а у людей позажиточней — еще и с албанским коньяком «Скандербег». Эпизодически в магазинах появлялись и тут же исчезали албанские кожаные изделия и обувь. Радио еженедельно напоминало о существовании этой страны в «передаче из Народной Республики Албании» — такие передачи регулярно транслировались из всех так называемых стран народной демократии. Ну и, конечно, любому филателисту были знакомы албанские марки с загадочной для непосвященных надписью «Shqiperia».

С первого же своего урока, проходившего в присутствии нашей директрисы и Ильи Григорьевича, симпатичнейший Мехмет Наимович проявил пламенную любовь к русской и советской литературе. Он с выражением и приличествующими возгласами продекламировал наизусть (ну почти наизусть, поскольку все-таки иногда заглядывал в хрестоматию) «Стихи о советском паспорте» Маяковского. Особая страсть в его исполнении ощущалась в строках о польском паспорте: «Откуда, мол, и что это еще за географические новости?» Закончив декламацию и отдышавшись под наши дружные аплодисменты, Мехмет Наимович стал рассказывать о мотивах национальной гордости в только что прослушанном стихотворении. Упомянув вскользь о советском патриотизме, перешел к древней Албании, которая всегда оставалась независимой и гордой — не то что некоторые братские страны, тоже очень гордые и даже заносчивые, но без достаточных к тому оснований. Это он, конечно, Польшу имел в виду. Директриса, не знавшая о резне в аспирантском общежитии, ничего не поняла, а вот осведомленный о ней Илья Григорьевич заерзал и, чтобы сменить тему, спросил, что, по нашему мнению, имел в виду Маяковский под «двуспальным английским левою».