После прохождения торжественным маршем по Дворцовой площади слушателей военных академий распускали по домам, в отличие от курсантов училищ, которым приходилось строем возвращаться в свои казармы. Из всех своих сокурсников папа жил ближе всех к Дворцовой, и поэтому вместе с ним к нам домой всегда вваливалась целая компания офицеров, сгоравших от нетерпения поскорее отметить революционный праздник и успешное завершение парада. Для такого случая у нас было припасено несколько бутылок «Столичной», «Перцовки» и «Старки», заранее купленных офицерами в складчину. А уж бутерброды с килькой и полтавской колбасой мама выставляла на большом блюде как бы от хозяев дома. Выпивали и закусывали по-гусарски — стоя вокруг стола, позванивая шпорами и побрякивая шашками. Живо обсуждались детали только что отбытого парада: кто кому чуть было ухо клинком не отхватил по команде «Шашки в ножны!», кто с ноги сбился перед самой трибуной и как артиллерийская академия — вечный соперник связистов по строевой части — снова обделалась, завалив фронт при захождении правым плечом вперед, мать их идти — «извините, Любовь, э-э-э, Марковна, наше казарменное обхождение, академиев не кончали, а еще только на четвертом курсе, го-го-го».

Мама с этими неизбежными гостями тоже особенно не церемонилась и через полчаса начинала их выпроваживать, напирая на то, что дома жены и детишки ждут. Кое-кто к этому времени успевал так угоститься, что норовил на прощанье щелкнуть каблуками с одновременным целованием ручки и отсалютовать шашкой по всей форме. Бывало, что и на диван приходилось укладывать прямо в сапогах со шпорами, отдохнуть часик-другой. Ибо известно было, что в окрестностях Марсова поля рыщут усиленные патрули под командой морских офицеров из Кронштадта, не участвовавших в параде и оттого особо злобствующих на подвыпивших сухопутных братьев по оружию.

Когда все или почти все «академики» отправлялись по домам, стол нужно было поскорее прибрать и накрыть заново к приходу новой партии гостей — демонстрантов.

Походы на демонстрацию были, с одной стороны, досадной обязаловкой, заставлявшей людей в выходной день вставать ни свет ни заря, тащиться на сборный пункт возле своей работы, а оттуда в колонне завода, института или иного учреждения пешком проделывать многокилометровый маршрут с бесконечными остановками, выравниваниями и подтягиваниями. Вдобавок солидным людям приходилось нацеплять на одежду дурацкие красные банты и бумажные цветочки, а в руках тащить увесистые флаги, транспаранты и — самое противное — портреты руководителей партии и правительства. По окончании демонстрации все эти символы лояльности и патриотизма нужно было относить обратно на работу и там сдавать под расписку. Хорошо еще, если попадался достаточно гуманный и ушлый секретарь парткома и организовывал высылку в окрестности Дворцовой площади грузовика, возле которого демонстранты сдавали казенное имущество и с облегчением отправлялись по домам.

С другой стороны, участие в демонстрации создавало эффект карнавального шествия, традиционно любимую народом ярмарочную атмосферу, резко отличавшуюся от серых трудовых будней. По всему пути до площади из репродукторов звучала музыка, приветствия «славному коллективу такой-то ситценабивной фабрики», и сами люди пели популярные песни и даже дозволенные в этот день матерные частушки про тещ, гулящих девок и на подобные вечно актуальные, но политически безобидные темы. На остановках частенько устраивались импровизированные танцы с притопами, прихлопами, пришлепываниями дам пониже спины и соответствующими взвизгиваниями. В общем, скучно не было. А для полной гарантии у каждого второго с собой было чем смочить горло и повеселить душу. Пристально наблюдавшие за порядком дружинники с повязками (в большинстве своем рядовые сотрудники КГБ и милиционеры в штатском) сквозь пальцы смотрели на организовывавшиеся то тут, то там компании «на троих» и только просили на время отойти из колонны куда-нибудь в подворотню. Правда, культурную чистую подворотню еще найти нужно было: ведь о такой детали, как общественные туалеты по пути следования многотысячных колонн, начали кое-как заботиться только к середине семидесятых годов.

Демонстранты — знакомые и родственники — и до нашего отъезда на Дальний Восток заходили к нам отдохнуть, угоститься и — last but not least — ответить на неумолимый зов природы. А уж после нашего возвращения оттуда, когда папа стал работать в научно-исследовательском институте, а мама в издательстве, их коллеги по работе стали нашими регулярными гостями каждое Первое мая и Седьмое ноября. Часам к двенадцати дня собиралось человек до двадцати, веселились и даже танцевали под патефон, а позже под электропроигрыватель. Бывало, что засиживались до вечера, мило беседовали и заводили новые знакомства: по меньшей мере еще одна инженерно-редакторская чета впервые познакомилась, очутившись рядышком на нашем серо-коричневом диване. Кто-то из наших праздничных гостей вычитал в биографии Маяковского, что когда-то совсем рядом с нами, в упоминавшемся уже доме Адамини, располагалось артистическое заведение под названием «Привал комедиантов». Уже много позже я узнал, что туда любили захаживать не только Глашатай Революции и будущий нарком Луначарский, но и Ахматова, Северянин, Шагал, Добужинский… А тогда начитанный остряк по аналогии окрестил нашу квартиру «Привалом демонстрантов» — с чем все дружно согласились.

Директор и секретарь партбюро маминого издательства специально освобождали ее от похода на демонстрацию в связи с «важным общественным поручением», которое заключалось в приготовлении у нас дома бутербродов, громадного салата оливье и торта наполеон. В папины обязанности входило заранее закупить вино для дам, развести в нужной пропорции сэкономленный всем отделом лабораторный спирт и сопроводить участвующих в складчине демонстрантов от Дворцовой площади к нам на Аптекарский. Когда через несколько лет мы переехали на другую квартиру, это стало немалым разочарованием для коллег по работе моих родителей.

Негде стало отдохнуть и закусить обессиленным демонстрантам — ведь не у моей же бабушки, с которой мы поменялись квартирами. Сама бабушка в последний раз выходила на первомайскую демонстрацию еще в те годы, когда на ней носили портреты пламенных большевистских вождей Бухарина и Зиновьева. Но и теперь она неожиданно для всех оказалась причастной к праздничному ликованию ленинградских трудящихся.

По окончании одной из демонстраций еще до нашего переезда с Аптекарского кто-то из знакомых принес к нам укрепленный на красном древке портрет Хрущева. По какой-то причине не удалось ему вовремя избавиться от этой почетной ноши. Прислонил он портрет к шкафу у нас на кухне, а уходя, так его там и оставил: может, забыл после веселого фуршета, а может — не хотел тащиться с ним на трамвае и метро через весь город. Обнаружив после ухода последних гостей первомайский сюрприз, папа чертыхнулся, достал гвоздодер и первым делом снял портрет с древка. Обернул фанерный щит с ликом «дорогого Никиты Сергеевича» мешковиной и засунул на антресоли, а добротное древко приспособил для запасной швабры. После чего о портрете все благополучно забыли, и жизнь пошла своим чередом: на Аптекарский переехала бабушка, а Никиту Сергеевича свергли с советского Олимпа и отправили на пенсию, обвинив в мало кому понятном грехе «волюнтаризма».

Произошел этот политический переворот в октябре 1964 года, и надо же было так случиться, чтобы вскоре после того мальчишки, гонявшие футбольный мяч по перекрытому для движения переулку (а перекрывали его каждый раз при подготовке к параду), засветили этим мячом прямо бабушке в окно. Стекло — вдребезги, и бабушка холодной ленинградской осенью очутилсь у себя дома практически при уличной температуре. Пошла в ЖАКТ, а он уже закрылся на праздники. Около хозяйственных магазинов на рынках обычно крутились умельцы, готовые за бутылку или две решить любую хозяйственную проблему, в том числе и стекло вставить — но и рынки уже начали отмечать годовщину Великого Октября. Поделилась бабушка своей бедой с соседом Павлом, тот, по своему обыкновению, почесал в затылке, покряхтел и пообещал стекло вставить — и замазка у него есть, и весь инструмент, вот только самого стекла нет, и в ближайшие три дня купить негде. Давайте, говорит, я вам пока окно фанеркой прикрою и одеялом завесим — ничего, не замерзнете. А после праздника схожу в москательную лавку на Сытном и сам вам стекло вырежу. И тут же принялся за дело — полез на антресоли за подходящим куском фанеры. Но фанерки все маленькие попадались, в основном от посылочных ящиков, когда-то отправленных нами из Воздвиженки, пока на свет Божий не появился хрущевский портрет — как раз по размеру окна, и даже отпиливать ничего не надо. Павел его вставил в оконную раму, прихватил гвоздочками там и здесь — ив бабушкиной комнате сразу потеплело. Поглядела бабушка и говорит: «Я вам, Павел Макарович, чрезвычайно признательна. Недаром Любочка всегда говорит, какие у вас золотые руки. Но что же, я три дня должна буду на эту свиную рожу смотреть?» Дело в том, что бабушка недолюбливала Хрущева — наверное, потому, что при Сталине она была моложе и здоровее. И дедушка при Сталине был жив-здоров — и даже волею случая уцелел при повальных арестах командиров Особой Дальневосточной армии вслед за разоблачением японско-польского шпиона Блюхера. А при Хрущеве дедушка ни с того ни с сего заболел и умер, и жить бабушке стало гораздо хуже.