Кризис, первые симптомы которого проявились теперь, так и не удалось преодолеть; он стал прелюдией глубоких структурных изменений, которые только недавно перестали — и, кажется нам, напрасно перестали — называть «упадком Римской империи». То, что после нескольких правителей, лишенных воображения, перемены были необходимы, понятно. Но те, которые действительно произошли, оказались негативными, внезапными да к тому же еще плохо осознанными современниками. Даже на наш искушенный взгляд их природа и причины остаются неясными, потому что строй, давший сразу много трещин, рушится не в каком-то одном месте и не повсюду одновременно. Некоторые признаки кризиса стали видны уже тогда, когда императорские медали вновь стали распространять идеи «Благополучия» и «Безопасности». Вернувшись в Рим, Марк Аврелий велел простить все недоимки в императорскую и общественную казну. Заемные письма до 177 года были сожжены на Форуме. Эта мера очищала разом все прошлое за сорок лет. Неплатежеспособность стала повсеместной эпидемией, грозные податные инспектора с ней уже не справлялись. Но откуда взялась эта всеобщая задолженность? Да из-за того, что и государство, и частные лица жили не по средствам.

Для государства непрерывная пятнадцатилетняя война была настолько разорительна, что пришлось продавать сокровища казначейства. К этому надо прибавить расходы на поддержание внутреннего порядка: мы уже говорили о восстании вуколов в Египте. Есть и другие примеры тому, что в провинциях становилось небезопасно. На большие дороги выходило все больше изгоев. Часто это были мелкие свободные крестьяне, разоренные крупными землевладельцами. Некоторые из них вливались в городской пролетариат, и городам оказывалось тяжелее помогать неимущим. Развитие самих городов, перенаселенных и тративших неумеренные суммы на престижные стройки, становилось в тягость местным властям; все больше богачей уезжало из города в обширные поместья, обрабатывавшиеся рабами и дававшие очень мало дохода. Для приведения в порядок бюджета обремененных долгами городов вмешивалось государство, присылавшее контролеров. Бегство от налогов или разорительных почетных обязанностей стало серьезным явлением, против которого вскоре пришлось принимать принудительные меры. Если меценат разоряется, город приходит в упадок, но ведь вся Империя была огромной сетью городов.

В самом деле, множество маленьких Римов, соединенных с главным Городом сетью самых современных дорог, выкачивали все средства из недостаточно возделанной сельской местности, из чересчур активно разработанных рудников и карьеров. Чудовищный Город, в который вели все пути, выпив до дна ресурсы Италии, принялся за большую часть средств других городов. Эта система, ничем, по правде говоря, не отличающаяся от любой империи и любого централизованного государства, может прекрасно функционировать, когда обмен свободно идет по путям, проложенным повсюду или почти повсюду. Но когда Европа стала театром изнурительной войны, выход из строя широкого дунайского коридора и военные реквизиции выбили из колеи частную торговлю. В некоторых местах появились признаки обнищания, а поскольку тогда не было даже понятия производительности труда, помощь в таких случаях оказывать не умели. Небольшие запасы находились только в римских резервных складах.

Так надо ли считать начало экономического спада отдаленным результатом денежной инфляции вследствие появления ста пятидесяти тонн дакского золота, щедро вброшенных в экономику Траяном? Или чумы, привезенной с Востока Луцием Вером? Или, наконец, результатом все время возраставшего уровня потребления при практически не поддающейся усовершенствованию системе производства? Иные современные историки во всем винят узкий консерватизм Марка Аврелия. Верно, что в его «Размышлениях» незаметно никакого интереса к экономике и финансам, хотя бы в качестве метафор. Он говорит только, что удалялся от образа жизни богачей и берет себе в образец строгую домашнюю экономию Антонина. Позже Марк Аврелий своими указами установил запретительные цены на гладиаторов и потолок вознаграждения комедиантам. Он не забывал о нуждах торговли: «велел, чтобы в базарные дни пантомимы начинались позже». Но законы против роскоши в Империи, начиная с Августа, никогда не соблюдались: только угроза полного краха в конце следующего столетия привела к тому, что были изданы строгие «указы о максимуме». Марк Аврелий лечил лишь крайности или частные случаи (он без колебаний оказал помощь Смирне и Никомидии, разрушенным землетрясением), но не столько строил, сколько ремонтировал и содержал больше предприятий, чем можно было себе позволить. Зато кажется, что римская склонность ко всеобщей регламентации при нем лишь усилилась. Нет надобности искать здесь, как нередко приходится слышать, влияние египетских образцов. Парадоксально, но самый либеральный строй именно потому, что поддерживает многие начинания, все чаще вмешивается в общественный порядок. И вот мы видим, как Марк Аврелий запрещает проезд повозок по улицам Рима, закрывает смешанные бани и приказывает укладывать маты под веревками канатоходцев.

Марк Аврелий делал все, чтобы с ним, а главное, с Коммодом в Рим вернулось состояние всеобщего подъема, которое поглотило бы недовольство народа, уничтожило последствия дела Кассия, заставило забыть об экономических неприятностях и сделало приемлемой для всех династическую операцию, как минимум, слишком поспешную. Если посмотреть на этот эпизод хладнокровно, можно заподозрить, что император хотел ответить на незаконный государственный переворот законным. Но в последнюю неделю 176 года в Риме было не до хладнокровия: атмосфера была, наоборот, перегрета. Едва окончились триумфальные церемонии, начались сатурналии — удивительный праздник, на время отменявший и даже переворачивавший социальный порядок: традиция велела, чтобы целую неделю, с 17 по 23 декабря, господа служили своим рабам. На время этого ритуального карнавала (конечно, сильно усмиренного и обузданного) о заботах опять забывали. 1 января был праздник двуликого Януса — день подарков и визитов, а также торжественного восстановления обычной иерархии. Два новых консула поднимались на Капитолий и символически посвящались в хранители республиканской традиции. В 177 году одним из этих консулов был мальчик в пурпурной тоге (цвет, строго закрепленный за императорскими одеяниями), а другим — молодой человек в ярко-красной одежде — Педуцей Плавтий Квинтилл. Он был мужем Фадиллы — одной из пяти сестер Коммода. Его матерью была Цейония Фабия — сестра Луция Вера, первая невеста Марка. Плавтий еще не знал, что коллега убьет его, но для ума нового поколения такое предположение уже не было странным.

Обычай велел, чтобы императоры хотя бы раз за царствование занимали консульскую должность. Таким образом они подтверждали престиж этой должности, превратившейся в чисто формальную, и использовали в своих целях вечный символ. Вместе с тем они напоминали, что по праву были принцепсами законодательствующего сената и первыми должностными лицами исполнительной власти. Но тем же самым они признавали, что императоры — слуги государства, а не само государство. Казалось, что превращение принципата в доминат, которого так боялся Тацит, остановилось. В третий раз за тридцать лет Империя — как и консулат — стала двуглавой и таким образом на первый взгляд тяготела не столько к монархии, сколько к коллегиальности. На самом деле она оставалась личной властью, но личность, по-прежнему державшая в руках бразды правления, умела править своей колесницей. Как слабый здоровьем и робкий человек, весь погруженный в абстрактную мораль и метафизику, мог овладеть этим искусством, предназначенным для энергичных и честолюбивых натур? Теперь мы можем постараться объяснить этот парадокс, пересмотрев природу клонившегося к концу царствования в свете современной политологии.

Сорок лет прожить с видимым бесстрастием, обладая безграничной властью — вернее, властью, границы которой были плохо определены и, смотря по обстоятельствам, так или иначе трактовались, были предметом переговоров или навязывались, — такое испытание до Марка Аврелия одолел только Август. Другие императоры не могли побить этот рекорд, потому что слишком поздно восходили на трон или слишком рано умирали, но в любом случае головокружение абсолютной власти быстро делало их недееспособными. Политическое долголетие и долготерпение Марка Аврелия можно объяснить тем, что он рано был предназначен своими наставниками к своей роли в обществе, постепенно поднимался во власти под контролем Антонина, так что последний этап стал только практическим упражнением. Император по статусу в каком-то смысле стал высшим государственным чиновником. Это только наполовину метафора. Так же, как Рим при Антонине можно назвать императорской республикой, так же и императора с определенными оговорками можно уподобить конституционным монархам или избираемым президентам современных демократических государств, которых именуют первыми должностными лицами (буквальный перевод латинского princeps). Разница в священном, почти мистическом характере должности и даже личности императора, не сравнимой с тем, что получилось спустя восемнадцать веков. Но в отношении власти не надо бояться доходить до метафизических корней нашего общественного строя, о каком бы режиме и времени мы ни говорили. И теперь хорошо видно, что республики стремятся укрепить свою монархическую, почти наследственную природу, хотя и скрывают это. Каждый президент на наших глазах прилагает усилия, чтобы обеспечить место своему преемнику с таким же откровенным упорством, как Август и Веспасиан, но и с такими же тайными уловками, как Антонины, которые от Нервы до Марка Аврелия остерегались говорить вслух о наследственном характере своей династии.