И вот мы возвращаемся к центральной проблеме: велик ли был запас энергии у императора. Дион Кассий, знавший его, пишет: «Соправителя себе он выбрал потому, что сложения был хрупкого и сильно пристрастился к учению, Луций же был во цвете лет». Таким образом, Марк Аврелий берег силы. Ему следовало рассчитать пределы своей физической выносливости, а для этого он все время старался отыскать равновесие в распределении времени и усилий. Нужно ему было выкроить время и для своей внутренней жизни. Инстинкт говорил ему, что если он не будет владеть своей душой, то потеряет и контроль над телом, и власть над внешним миром.

Как показала римская история, медлительный и скрупулезный по природе человек, обремененный безмерной ответственностью, может стать и мудрым и безумным императором — смотря по тому, позволит ли он себе плыть по течению. У Марка Аврелия были две очень прочные точки опоры. Одна не давала впасть в бесчинства, сопряженные с властью, — это были сочинения Тацита и Светония; другая позволяла привести в порядок свои задачи — это был опыт, день ото дня приобретавшийся рядом с Антонином. Уроки Тиберия и Домициана учили Марка следить за своими нервами и держать при себе свое плохое настроение. Чему научил его приемный отец, он сам рассказал очень убедительно: «Неколебимое пребывание в том, что было обдумано и решено… Во время совещаний расследование тщательное и притом без спешки закончить дело, довольствуясь теми представлениями, что под рукой…» (I, 16). На то же самое обращает внимание и Дион Кассий: «Марк Аврелий наималейшие обязанности исполнял тщательно, никогда ничего не говорил, не делал и не писал с небрежностью или для вида. Он отдавал целые дни незначительным делам, будучи убежден, что император ничего не должен делать с небрежением».

Похвала эта не без подвоха; она приводит на память шуточки о «крохоборе» Антонине, но мы слишком часто забываем, что это был век строжайшей экономии, что само слово «скрупулезность» происходит от мельчайшей меры веса древних менял. «Все взвешивать, ничего не делать в спешке», «не удовлетворяться общей оценкой, сохранять силу духа, владеть собой и быть осторожным в решениях» — превосходные правила для правителя, подходящие для той «солидности», которой мы уже давно предпочли «мобильность». И никогда они не применялись так, как при Антонинах — трудолюбивых «провинциалах», сознательно не придававших значения политическим традициям и тенденциям, которые италийская аристократия использовала в корыстных целях. Во главе государства они вели себя не как хозяева, а как управляющие, и хотя мистика императорской власти сохраняла провиденциальное значение, но теперь сильно умерялась гуманностью. Кажется, недостаточно отмечено, что испанский выходец Траян, его племянник Адриан и внучатый племянник Марк Аврелий принесли на римский престол элитарную стоическую философию своих соотечественников Сенеки и Лукана, павших жертвой палатинских интриг, Антонин же, родом галл, привел к власти эпикурейскую мудрость сельского жителя Горация.

Эти два мощных философских течения, которые в конце I века до н. э. вышли из долгого пребывания в подполье школ греческих ораторов и охватили всю Империю, встретились в рабочем кабинете всемогущего государя. Он больше всего хотел уделить им все свое внимание, осуществить их синтез и оформить его законодательно, но внезапно оказалось, что ему пришлось столкнуться с колоссальными управленческими проблемами. Тогда он оставил философию как неприкосновенный запас в глубине души и стал заниматься только им, что было нужно для дела. Отсюда практические правила, восходящие и к Эпикуру, и к Эпиктету, а вернее, к Антонину и к Рустику: «…Не перекидывался, не метался, а держался одних и тех же мест и тех же дел» (I, 16); «…Его друзьям не приходилось гадать, чего он хочет или не хочет, а было это всегда ясно» (I, 14); «…Без готовой улыбки или, наоборот, без гнева и подозрений» (I, 15); «…Внимательность и размеренность человека, вперившего взгляд в то самое, что должно быть сделано» (I, 16). Но главное — умение принимать помощь.

Это правило в «Размышлениях» изложено в таких выражениях, как будто речь идет о воинском уставе: «Не стыдись, когда помогают; тебе предстоит задание, как бойцу на крепостной стене. Ну что же делать, если ты, прихрамывая, не в силах один подняться на башню, а с другим вместе это возможно?» (VII, 7). Тут же приходит на память раздел власти с Луцием, и это, несомненно, подтверждает замечание Диона Кассия, который, скажем кстати, вероятно, не знал «Размышлений». Но Марк Аврелий принимал в помощь не только соправление. Немногие римские императоры да и вообще государственные деятели окружали себя такими талантливыми, добросовестными и верными сотрудниками. Большинство из них уже работали вместе с ним и с Антонином: они вдвоем подбирали всех главных должностных лиц. Новая команда состояла из молодых людей, а чаще всего — как увидим, к великому возмущению сенаторов, отодвинутых от ключевых стратегических постов, — из кадровых военных.

Мы можем себе представить, каким аппаратом для принятия решений — «кризисным штабом», как говорят в современных компаниях, располагал Марк Аврелий. Его средоточием был центральный орган власти — Императорский совет, чье начало велось от группы родичей и друзей Августа, которых он негласно собирал спросить их мнение. Советники Августа, все избранные из сенаторского сословия, ни в коем случае не были министрами: эта роль при Юлиях — Клавдиях была официально закреплена за лицами, служившими императорскому дому, — «палатинскими отпущенниками». Они были способными деятелями, отчего лишь опаснее становились их злоупотребления; поэтому они разделили утрату доверия со своими самовластными хозяевами и мало-помалу уступили место всадникам, происходившим из крупной римской буржуазии. Они подготовлены лучше бывших рабов и сенаторских сынков, почему в течение первых двух столетий и призывались регулярно заполнять места в администрации для решения все более специализированных задач государства. Их главой по иерархии был префект претория (нередко на этом посту находилось два человека) — командующий гвардией и начальник гражданских служб, тоже всадник, полностью подконтрольный императору. Его роль стала огромной; он носил титул eminentissimus «высокопревосходительства» и руководил работой Императорского совета.

Совет, в котором теперь заседали близкие (amici), верные товарищи и сотрудники (comites) принцепса, а также префекты претория, начальники важнейших служб и самые уважаемые юристы, определял государственную политику, составлял законы и был судом последней инстанции для гражданских и уголовных дел. Но какова же тогда была роль пресловутых «Римского сената и народа» (Senatus populusque Romanus), именем которых принимались все постановления, подписывались договоры, санкционировались аресты? Что стало с римской демократией? Ответить на эти вопросы — значит пересмотреть теорию абсолютной монархии. На ряде примеров мы увидим фактические границы императорской власти в контексте особенностей гуманного правления Антонинов в первые три четверти II века. Сейчас скажем, что эти пределы устанавливались не столько контролем народа и сената, сколько качествами самого принцепса и настроениями общества. Граждане совершенно отвыкли от избирательного права: уже когда Калигула в блаженные первые дни своего царствования хотел его вернуть, они не понимали, зачем оно им. Для сената же правительство, вышедшее из его рядов, никогда не забывавшее с ним советоваться и оповещать его о своих делах, было настолько своим, что у него и резонов не было противоречить ему. Однако, как мы увидим ниже, это всеобщее согласие было недолговечным, а точнее, его конституционные основы были непрочными.

В чем же тогда состояла абсолютная власть Марка Аврелия, который, очевидно, не был готов защищать ее силой и произволом, если подданные ее как-нибудь вдруг станут оспаривать? Для себя он, конечно, никогда так не формулировал вопрос, но все его поступки показывают, что император всегда с крайним вниманием заботился, чтобы в обществе и в армии сверху донизу не было никакого недовольства. Дело тут не только в его природном благодушии и не в его философии. Искать причины такой добровольной уступчивости следует глубже: в его неспокойной совести. «Он поставил себе правилом бывать на заседаниях сената, — сообщает Капитолин, — даже если его присутствие не было необходимо. Когда же у него самого было дело в сенате, он приезжал туда даже из своей резиденции в Кампании. Часто видели его сидящим в комициях до ночи, и он не выходил оттуда, пока консул не произносил заключительных слов: „Отцы сенаторы, нам больше нечего вам сказать“. Заставлял он себя бывать и в амфитеатре на зрелищах, которые ему не нравились и даже отталкивали, но там являл неуважение к римскому народу тем, что на виду у всех разбирал почту, и народ роптал». Впрочем, как пишет тот же Капитолин, «праздники он устраивал великолепные и однажды показал народу в одной охоте разом сто львов, убитых стрелами». Понятно, что Марк Аврелий, к восхищению биографа, жившего на двести лет позже, делал все возможное, чтобы удовлетворить ожидания своих сограждан. Что касается войска, то он всегда находил нужный тон для сердец простых воинов, а военачальники изменили ему только однажды, то ли потому, что он на них слишком понадеялся, то ли просто по недоразумению.