Но когда Капитолин хочет доказать слишком много, верить ему едва ли стоит. В самом деле, дурное поведение Фаустины казалось современникам самым простым и убедительным объяснением безобразий Коммода. Сумасброд не мог быть сыном Марка Аврелия — и вот уже наготове версия о его незаконном рождении. В сплетнях приходилось заходить далеко. Капитолин не утруждает себя церемониями: «Некоторые писатели утверждают, и это достаточно вероятно, что Коммод родился не от Марка Аврелия, а от прелюбодеяния, и вот как об этом обычно рассказывают: однажды Фаустина после парада гладиаторов воспылала к одному из них самой жаркой страстью и, надолго заболев от этой страсти, призналась в ней супругу. Тот обратился к халдеям, которые посоветовали убить гладиатора, а Фаустине искупаться в его крови и затем возлечь с мужем. Сделали по их совету, и страсть императрицы действительно утихла, но зато она родила Коммода, больше похожего на гладиатора, чем на императора. Подтверждало этот слух то, что сын столь добродетельного отца соединил в себе столько пороков, сколько не сыщешь даже у паяца или у прислужника на арене». Здесь автор говорит не от себя, а только передает слух. Но следует новый выпад: «Как бы то ни было, общее мнение, что этот принцепс действительно родился от прелюбодеяния, и действительно известно, что Фаустина брала себе любовников в Гаэте среди гладиаторов и моряков». Аврелий Виктор в «Кратких жизнеописаниях Цезарей» злобно уточняет: «…моряков, которые обычно работают нагими».

Поскольку это все не серьезно, обычно не придают значения и такому выразительному анекдоту, переданному Капитолином: «Марк Аврелий, которому советовали развестись с женой, пока она не покусилась на его жизнь, ответил: „Если я отпущу жену, мне следует вернуть и приданое“. Он имел в виду Империю, которую получил от тестя». Было такое признание или нет, но оно приоткрывает тайну императорской власти с одной малоизвестной стороны. Редко замечали, что императоры, лучше всего распоряжавшиеся властью, хранили или хотя бы делали вид, что хранили, прочные брачные узы. Чего только не перенесли Август от властной Ливии, Траян от скупой Плотины, Адриан от занудной Сабины, Антонин и Марк Аврелий от высокомерных Фаустин? А чего не вытерпели эти женщины? Но все эти правители, которых называли «восстановителями», до конца оставались высочайшей четой, как позже сохранился и брак Септимия Севера с Юлией Домной, несмотря на ее распутство. Лишь сочинители придворных хроник знали о прегрешениях образцовых супругов и с чрезмерным, пожалуй, удовольствием сообщили нам о них. Народы видели только внушающие уверенность изображения божественных семейств, двуполые символы отеческой власти. Фаустина Младшая для истории царствования Марка Аврелия не была второстепенным, проходным персонажем. Ответственность супругов перед историей солидарна и нераздельна.

Новый город был освящен, и возвращение возобновилось — все такое же неторопливое: ведь церемония триумфа в Риме планировалась только на осень. На пересадке в Смирне император ждал, что город почтит и утешит его, безусловно, самым дорогим для него зрелищем: демонстрацией классического греческого красноречия. Он думал о славе города — Элии Аристиде. Но прошло три дня, а Мастер не являлся к Марку Аврелию, и это, наконец, задело императора за живое. Оратора уговорили явиться во дворец; тот пришел и попросил прощения, ссылаясь на то, что пребывал в глубоких раздумьях, которые не мог прервать. Император хотел самолично познакомиться с плодами этих раздумий. Виртуоз слова ответил: «Дай мне тему и оставь до завтра. Я не из тех, кому сказать речь все равно, что сблевать. Дозволишь ли моим ученикам быть при этом? — Конечно, ведь так оно демократичнее. — А дозволишь ли им рукоплескать и восклицать, сколько есть сил? — Тут я ничего и не могу сделать: это в твоей власти» (Филострат. Жизнеописания софистов).

Марку Аврелию по-прежнему доставалось от причуд великих магистров красноречия, наделенных множеством привилегий (между прочим, полным и повсеместным освобождением от налогов), позволявших себе в забаву говорить с императором будто бы как с равным. Вновь на сцену явился Герод Аттик. Мы расстались с ним в Сирмии; там он попал в скверную историю, был унижен, по меньшей мере морально осужден и принужден жить безвыездно в поместье. Но он недолго отчаивался. Узнав о заговоре Авидия Кассия, он отправил ему лапидарное послание: «Emanes», — что по-гречески значит: «Ты сошел с ума». Несколько месяцев спустя он решился написать и Марку Аврелию, прощупывая его, но на свой лад: и жалуясь, и с вызовом. Оратор упрекал его за молчание, напоминал, что некогда получал от него по нескольку писем в день «и гонцы, которые их носили, наступали друг другу на пятки».

Если бы деликатность Марка Аврелия еще нуждалась в доказательствах, мы нашли бы их в его ответе, где, как пишет Филострат, он делился скорбью по поводу смерти Фаустины и жаловался на собственное здоровье. «Я же прошу богов, чтобы ты был здоров и знал о моих благопожеланиях тебе. Не считай, что с тобой поступили несправедливо, если вследствие расследования мне пришлось — с какой, впрочем снисходительностью! — наказать прегрешения твоего домоправителя. Не сердись на меня за это. Если же я все-таки в чем обидел тебя, ты получишь случай спросить с меня за эту обиду в храме Великой богини во время Мистерий. Ибо в разгар войны я дал обет принять посвящение, что и надеюсь исполнить через тебя и при твоем покровительстве». Заслужил ли Герод Аттик такое благорасположение? Все знали, что на нем продолжало тяготеть обвинение в непредумышленном убийстве его молодой беременной жены Региллы, которую он однажды избил до того, что у нее произошел выкидыш и она умерла. И здесь козлом отпущения сделали домоправителя Алкимедона: именно он, неправильно поняв приказ хозяина, слишком сильно поучил Региллу. Герод Аттик в отчаянии отделал стены своего дома черным лесбосским мрамором.

Но Марк Аврелий не мог не знать, что подозреваемым в преступлении запрещено участвовать в Элевсинских мистериях. Прося Герода ввести туда его и Коммода, он оправдывал его. Следовательно, на Великие Элевсинии состоялся сложный обряд посвящения. Праздник начинался 19 сентября процессией из Афин в Элевсин, километрах в двадцати от них. Перед этим около пятисот посвящаемых (мистов), вместе с которыми шли посвящающие (мистагоги), проходили очистительные испытания и давали клятву хранить тайны. Слово mystos (тайна) происходит от myein — молчать. За тысячу с лишним лет, в течение которых справлялся знаменитый обряд, никто так и не узнал, что говорил на празднестве гиерофант. Марк Аврелий тоже знал только то, что соблаговолил рассказать ему другой знаменитый посвященный — Элий Аристид: «Элевсин — святое место для всей земли. Там происходит самое страшное и восхитительное из божественных дел, какие только доступны человеку. Где еще увидишь такое соперничество звука и света, такое зрелище с поражающими душу видениями, созерцаемое множеством поколений людей обоего пола?»

С этим свидетельством согласуется еще много других, столь же туманных: тайные церемонии Элевсина, поражая дух и чувства, были буквально несказанны. Смысл эзотерического сообщения был в простейшей морали, выросшей из глубин примитивных аграрных культов. Оно рассказывало о смене времен года, в течение которых земля теряет и вновь обретает плодородие, потому что в Элевсине Деметра потеряла свою дочь Персефону: осенью Плутон уносит ее в царство мертвых, весной она возвращается. На эту вечную тему — оскорбленная Мать проклинает человечество, а потом, умиротворившись, прощает его, — издревле сочинилась грандиозная драма, жившая в веках благодаря роду Евмолпидов, хранителей священных мест. Эти люди явно обладали чудесным режиссерским даром: спектакль, который они ставили ежегодно, по-видимому, по совершенству был равен величайшим церемониям посвящения вроде тех, которым дал новую жизнь гений Моцарта в «Волшебной флейте».

На эти церемонии, служившие славе и выгоде афинян, приезжали издалека. Некоторые время от времени возвращались, достигая высших степеней посвящения, но это не было братство, скрепленное кровью, как у адептов Митры. Элевсинские мистерии давали душевную терапию, обогащали личность и конечно же были к тому же модой высших кругов. Для философии Марка Аврелия они не могли дать много. Элий Аристид так и предупреждал его: «В Элевсине ты получишь только более отрадные представления о том, что будет после смерти, и сможешь надеяться на лучшую участь, нежели пресмыкание во мраке и нечистотах, что ожидает непосвященных»[57]. Но стоицизм в течение долгого времени выработал гораздо более богатую метафизику. Погружаясь в жидкую грязь, проходя через огонь, убегая от Эриний, Марк Аврелий мог увидеть только образы, а не закон круговорота судьбы. В античной культуре ему и так хватало образов, будто бы нечто объяснявших через нечто другое, подобное. Фронтон его почти что ничему другому и не научил. Впрочем, Марк Аврелий прекрасно усвоил, как при помощи риторической техники проще доводить свое доказательство до чужого ума: в его «Размышлениях» повсюду громоздятся всякие изумруды, ларцы, ульи и смоковницы. Но какой философ от Платона до Паскаля не злоупотреблял символикой, чтобы прикрыть недостаток логики? Так что не будем удивляться, увидев у римского императора предвестие паскалевой метафизики вплоть до его непонятного пари о вере включительно.