Под кушеткой находились три электронных счетчика, приводимых в действие термопарами, которые располагались на несколько сот метров выше, на восточном склоне горы, где никогда не залеживается снег. Восходящее солнце будет нагревать термопары, и на счетчиках отложится очередная единичка. Так в темноте усыпальницы Владыки будет фиксироваться каждый рассвет.

Как только на одном из счетчиков набежит тридцать шесть тысяч единиц, отключится тумблер и в камеру снова хлынет кислород. Температура поднимется, прикрепленная к предплечью капельница автоматически впрыснет заранее рассчитанное количество жидкости. Владыка пробудится, и только счетчики покажут ему, что сто лет действительно прошли. Потом ему останется лишь нажать кнопку: взрыв уничтожит склон горы, и путь во внешний мир будет свободен.

Все было рассчитано до мелочей. Возможность неудачи исключена. Аппаратура, воплощающая в себе последние достижения науки, была совершенна, а все системы — продублированы три раза.

Сознание Владыки угасало, и последняя мысль его была не о прошедшей жизни, не о матери, надежды которой он обманул, — в мозг его неожиданно и непрошено вторглись слова древнего поэта: «Уснуть… И видеть сны…»

Нет, нет, он не хочет, не смеет вспоминать. Только спать. Спать… Спать…

А в трех десятках километров отсюда подходило к концу сражение. Из всех принадлежавших Владыке кораблей не уцелело и дюжины. Они обреченно отбивались, теснимые сокрушительным огнем. Все могло быть кончено много раньше, но наступающие получили приказ беречь свои корабли и не пускаться на неоправданный риск.

Последнее слово предоставили дальнобойной артиллерии. И вот исполинские разрушители, прикрываемые истребителями, зависли под сенью гор и изрыгали залп за залпом в сторону боевых порядков обреченного неприятеля.

На борту флагманского корабля молодой индиец–канонир тщательно установил диски верньеров и мягко надавил ногой на педаль. Последовал едва ощутимый толчок, и управляемые торпеды, покинув пусковые желоба, устремились на врага. Юный индиец сидел и напряженно ждал, хронометр отсчитывал секунды.

«Наверное, это мой последний залп», — подумал офицер. Ликования, которое он ожидал испытать, почему–то не было, а было безличное сострадание к обреченным на гибель врагам, чьи жизни угасали теперь с каждым уходящим мгновением.

Вдалеке над горами, в гуще вражеских кораблей, которые казались отсюда стремительно мечущимися пятнышками, расцвел фиолетовый огненный шар. Артиллерист напряженно подался вперед и принялся считать: раз… два… три… четыре… Пять раз повторился этот не похожий ни на какой другой взрыв. Потом небо очистилось, даже крапинки исчезли. В своем журнале канонир коротко записал:«I час 24 мин. Произведен залп № 12. Пять торпед взорвались в гуще вражеского флота, который был полностью уничтожен. Одна торпеда не сдетонировала».

Он размашисто расписался и отложил ручку. Некоторое время сидел, глядя на знакомую коричневую обложку журнала с опалинами от сигарет и круглыми следами чашек и стаканов. Канонир лениво перелистал журнал, пробегая записи своих предшественников, и, как нередко делал прежде, остановился на знакомой странице, где человек, бывший когда–то его другом, начал выводить свое имя, но погиб, так и не успев написать его полностью.

Офицер со вздохом закрыл журнал и спрятал его под замок. Война кончилась.

Далеко в горах неразорвавшаяся торпеда, увлекаемая вперед реактивными двигателями, продолжала набирать скорость. Едва различимая полоска света неслась над затерянной долиной. Потревоженные ее полетом снега начинали грохотать, спадая с горных склонов.

Выхода из долины не было; ее закупоривала стена в триста метров высотой. Здесь торпеда нашла себе другую цель. Склеп Владыки был слишком глубоко в толще тор, чтобы содрогнуться от взрыва, но сотня тонн падающего камня смела три крошечных прибора, разом поставив крест на том будущем, которое они были призваны охранять. Первые лучи восходящего солнца по–прежнему будут освещать разбитый лик горы, но счетчики, караулившие тридцатитысячный рассвет, так и останутся ждать чего–то, словно рассветов и закатов больше не будет вовсе.

В тишине своего склепа Владыка ничего не знал об этом, и на лице его было куда более удовлетворенное выражение, чем это приличествовало случаю.

Как он и планировал, прошло столетие. Несмотря на то, что он был изощренно мудрым злодеем, несмотря нате многочисленные тайны, которые похоронил имеете с собой, Владыка вряд ли сумел бы поработить ту цивилизацию, которая расцвела на планете после битвы над «крышей мира». Никто не скажет, правда ли, что время имеет много ответвлений и что все вообразимые вселенные существуют бок о бок, вливаясь одна в другую. Возможно, в некоторых из этих миров Владыка и одержал бы победу. Но в том, который мы знаем, он продолжал спать, между тем как столетие кончилось и ушло в далекое, далекое прошлое.

Постепенно горы становились все ниже, будто земная кора решила, что она уже достаточно долго терпела тяжесть Гималаев на своей груди. Вверх поднимались равнины Южной Индии. Теперь высшей точкой на поверхности земного шара было Цейлонское плато, а над вершиной Эвереста лежала девяти километровая толща океанской воды. Но Владыка по–прежнему спал, и ничто не нарушало безмятежности его сна. Даже сновидения.

Ил с поднимающегося дна океана заносил остатки Гималаев. Покров, которому суждено было когда–то превратиться в слой мела, утолщался на три–пять сантиметров в столетие. Вернувшись сюда спустя какое–то время, Наблюдатель обнаружил бы, что глубина океана более не составляет девяти, семи, даже пяти километров.

А потом земная кора снова вздыбилась, и там, где когда–то плескались океаны Тибета, поднялась гряда известковых гор.

Но Владыка ни о чем не подозревал, и сон его нисколько не нарушился, когда все это повторилось снова, снова и снова…

Дожди и реки смывали мел, уносили его в новые, неизвестные океаны, поверхность земли изнашивалась все больше и больше. Многокилометровые толщи камня разрушились от выветривания, и наконец шар, в котором почивал Владыка, увидел забытый дневной свет. Правда, дни теперь были длиннее и сумрачнее, чем в те времена, когда Владыка смежил веки.

Владыка и понятия не имел о народах, которые процветали и умирали на земле с того раннего утра мира, когда он заснул своим долгим сном. То угро давным–давно ушло в прошлое, и тени удлинялись к востоку: солнце угасало, мир был очень стар. Но его небеса и моря были по–прежнему подвластны детям Адама, наполнявшим плачем и смехом равнины, долины и леса, которые были гораздо старше этих меняющих очертания склонов.

Большая часть безмятежного сна Владыки была уже позади, когда в период между падением Девяносто седьмой династии и расцветом Пятой галактической империи на свет появился философ Тревиндор. Он родился на отдаленной планете, ибо лишь ничтожная горстка людей оставалась теперь на Земле, в этой древней колыбели расы, столь далекой ныне от горячего, бьющегося сердца Вселенной.

Тревиндора привезли на Землю, когда его краткое столкновение с Империей закончилось неминуемым поражением. Здесь его судили те самые люди, идеалам которых он бросил вызов, именно здесь они долго раздумывали над тем, какую ему уготовить участь. Дело–то было уникальное: в Галактике уже много веков не сталкивались с оппозицией, пусть даже на уровне чистого разума, и этот вежливый, но непримиримый конфликт потряс ее до основания. Прийти к согласию оказалось невозможно, и члены Совета решили обратиться за консультацией к самому Тревиндору.

В белом сверкающем Зале справедливости, куда почти миллион лет никто не входил, гордо стоял Тревиндор. Он молча выслушал просьбу, затем погрузился в размышления. Его судьи терпеливо ждали.

— Вы предлагаете мне дать обещание впредь бросать вам вызов, — начал он, — но я не могу обещать того, чего не в силах исполнить. Мы слишком расходимся во взглядах и рано или поздно столкнемся опять.

Было время, когда решения приходили легко. Вы могли бы отправить меня в изгнание или казнить. Только разве в наши дни найдется во Вселенной хоть одна планета, куда вы могли бы меня сослать, предпочти я этот выбор? Не забывайте, у меня множество учеников, разбросанных но всей Галактике.