Подошёл паром, не слишком внимательные греческиеполицейские небрежно полазили по нашим сумкам, проверяя, не вывозим ли мыкакой-нибудь антиквариат, и мы взошли на верхнюю пассажирскую палубу. Вновь,теперь уже по правую руку, потянулись пейзажи афонского побережья, кельи,монастыри, арсаны, оливковые сады и монастырские огороды.
Я сидел на лавочке около борта, любовалсякрасотой Афона под крики бакланов, перекрывающих своими восклицаниями мощныешумы винтов и бурления рассекаемой паромом воды.
Молитва не прекращалась во мне, и я нечувствовал никакой грусти отъезда, словно не уезжал с Афона. Он был со мной иво мне, я увозил его в себе, с детской уверенностью, что так теперь будетвсегда и что полученное мною на Афоне сокровище молитвы есть качество постоянное,неизменное и неотделимое от моей дальнейшей жизни.
Игорь принёс стаканчики с кофе мне ипристроившемуся в тени под навесом Флавиану, вручил нам по трёхсотграммовойбутылочке «неро» — холодной питьевой воды. Я блаженствовал.
Незаметно пробежало время пути и вот впереди наберегу уже замелькали в зелени деревьев белые здания отелей и домовУранополиса. Паром разворачивался, заходя к причалу, окружённому пляжем скупающимися и загорающими, стала слышна какая-то попсовая музыка. Мы,позакидывав на плечи рюкзаки и разобрав сумки, стали продвигаться к трапу навыход.
Паром причалил, паломники стали выходить наберег, вышли и мы. Что-то не то происходило вокруг. Играла пошленькая,безвкусная музычка, пищала из невидимого динамика безголосая певичка, ветерокразносил знакомый по московским рынкам запашок шашлыка, смех и крики оглушалимои отвыкшие от мирских звуков уши. Наша сошедшая с парома толпа паломников, вомножестве своём — бородатых, некоторые в подрясниках, с чётками в руках или нашее, проходившая через пляж, казалась вторжением инопланетян в этот миррасторможенного веселья, среди едва прикрытых купальниками и плавкамивожделеющих тел. Мне, некогда завсегдатаю крымских, а впоследствии и турецкихкурортов, теперь, после пяти дней на Святой Горе, показалось, что я попал еслине в Содом и Гоморру, то уж точно в Вавилон! Как они могут, рядом с такойсвятыней?! Шок, вызванный неожиданным контрастом между молитвенной тишиной иблагодатной атмосферой Афона и внезапно обрушившимся на мою душу страстным грохотоммира, был настолько оглушающим, что я, словно во сне, едва соображая, что надоориентироваться на спину идущего впереди меня со своим и Флавиановым рюкзакамиИгоря, едва добрался до автобусно-таксишной стоянки. Подойдя к какой-тоскамейке, на которую заботливый Игорь уже усадил Флавиана, словно брустверомобложив его багажом, я остановился, сбросил с плеча рюкзак, поставил рядомспортивную сумку, распрямил спину и прислушался.
Что-то со мной произошло, чего-то мне явно нехватало, что-то я потерял... Внезапно, с ужаснувшей меня ледяной ясностью, японял — во мне прекратилась молитва! Закрыв лицо руками, я заплакал.
ГЛАВА 15. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Наверное, на меня смотрели, как надушевнобольного — меня это не волновало. Я стоял посреди движущейся вокруг, шумящей,зовущей, галдящей на иностранном языке толпы народа и горько-горько плакал.Последний раз я плакал с такой горечью потери в десятилетнем возрасте на даче вЧелюскинской, когда великовозрастные хулиганы с соседней улицы отобрали у менядедов фронтовой офицерский ремень, который я очень любил и носил как святыню впамять о геройской боевой биографии деда. Но сейчас я потерял нечто неизмеримобольшее любого земного сокровища, я потерял Рай. Я плакал, и Флавиан неостанавливал меня.
Прошло сколько-то времени. Игорь подогналнавороченный «Мерседес» с таксишным рыже-шахматным фонарём за лобовым стеклом ималеньким самодовольным греком-водителем. Всхлипывая, я помог Игорю загрузитьвещи в багажник и залез вслед за ним на заднее сиденье.
Привалившись виском к оконному стеклу, борясь сжеланием зарыдать в голос, я всю дорогу до Салоник пытался вернуть ушедшее отменя молитвенное состояние. Не получалось. В голове всплыла тщательноразученная мною год назад вместе с певчими стихира, поющаяся на «Славах» в Сырнуюнеделю перед началом Великого поста: «Седе Адам прямо Рая, и свою наготу рыдаяплакаше: увы мне, прелестию лукавою увещанну бывшу и окрадену и славы удаленну!Увы мне, простотою нагу, ныне же недоуменну! Но, о Раю! Ктому твоея сладости ненаслаждуся: ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя: в землю бо пойду,от неяже и взят бых. Милостиве Щедрый, вопию Ти: помилуй мя падшего!»
Приехали в Салоники. Разместились в отельчике.Поужинали в уличном кафе. Флавиан с Игорем отправились искать магазин церковныхпринадлежностей какого-то Хазакиса. Я вернулся в отель, с трудом прочиталвечерние молитвы и уснул.
Утром мы собрались в маленьком холле отельчика,выпили кофе с печеньем, погрузились в вызванное гостиничным администраторомтакси, прибыли в аэропорт. Прошли таможенно-паспортный контроль, сдали багаж,прошли в зал для вылетающих. В магазине «дьюти-фри» я купил детям по игрушке,что-то полезное Ирине, какие-то подарки для близких, пару носовых платков себеи мороженого всем нам троим. Съели мороженое, сели в самолёт, взлетели.Приземлились, прошли паспортный контроль, получили багаж, вышли на улицу. Игорьпозвонил по мобильнику, и через пару минут блестящий черный «Лэнд Круизер» сМишиным водителем за рулём плавно затормозил у наших рюкзаков. Весь путь доПокровского я дремал, очнувшись вполне лишь при съезде на последний перед селомотрезок грунтовки.
Выгрузив меня у дома, Флавиан благословил меняи, зажав своей лапищей мою руку, с крепким пожатием сказал:
— Всё вернётся, Лёша! Молись!
— Помолись и ты, отче!
Сложно долго оставаться «во грустях», будучиоблепленным со всех сторон пятью маленькими, радостно вопящими созданиями,поверх которых до тебя пытается дотянуться и поцеловать невысокого росталюбящая жена. Я начал оттаивать. Получив от папы «откупные» в виде игрушек, всякоманда с криками помчалась на веранду разбираться в новоприобретённомимуществе. Иришка погладила мою бородатую с проседью щёку.
— Лешка! Ты как-то повзрослел, что ли? Ну чтотам, на Афоне?
— На Афоне, Ирочка, — Рай! Там Бог живёт, иМатерь Божья, и Небо вокруг тебя и внутри тебя!
— Здорово, Лёшка! А интересно, есть какой-нибудьженский «Афон», куда женщин пускают?
— Не знаю, милая, надо спросить у Флавиана.
— А чего ты, Лёшка, грустный какой-то? Устал сдороги?
Слёзы навернулись у меня на глазах, я елесдержался.
— От тебя не скроешь, Ириша, да я и не собираюсьскрывать... Я там такую молитву имел, такую благодать! Чудо, Божий дар,неземное счастье какое-то! Настоящее Небесное счастье!
Здесь молитву, чтоб хоть чуть-чуть пошла, просто«из-под земли выкапывать нужно», таких трудов стоит! А там, на Афоне, молитва ввоздухе разлита, ты ею просто дышишь, только приоткрой душу! Как теперь жить,не знаю! Знаю только, что по той молитве, по тому общению с Господом моя душатосковать всегда будет, уже сейчас тоскует...
Как только мы сошли с парома на берег, на пляжкурортный, меня земным миром так ошарашило, словно в кошмарный сон попал или впреисподнюю. И молитву отрезало! Ох, Иришка, Иришка! Как тоскует душа поГосподу!
— Лёшка! Не грусти! Бог и здесь живёт, и везде,ну, ты же знаешь! И Матерь Божья тоже! А здесь ещё и батюшка наш Сергийпреподобный, Радонежский! Лёшка! Может, Господь тебе на Афоне такую благодатьпоказал, чтобы ты понял, чего здесь на земле достичь можно, к чему стремиться надо?
— Быть может, умница ты моя, быть может!Наверное, что так... Мне надо теперь всё «переварить», осмыслить, с Флавианомперетолковать, глядишь — пойму чего-нибудь! Давай корми, что ли, мужа-то сдороги!
— Пошли скорей, — засуетилась жена, — твоилюбимые тефтели остывают!
— Тефтели?! О! Евхаристо поли!
— Чего, чего, Лёша?
— Потом объясню! Просто скажи — паракало!
— Паракало, Лёшка!
— «Не выходи из кельи вон, и будет в келье утебя Афон» — вот так, брат Алексий, раньше на Руси монахи говорили, — улыбнулсяФлавиан, в очередной раз выслушав моё нытьё по поводу потерянной афонскоймолитвы.
