Анна Сергеевна ловко поставила перед намиизящные старинные чашки на блюдцах, возможно, даже кузнецовского фарфора,принесла на массивном подносе два, тоже старинных, гжельских чайника, поменьше— с заваркой и большой пузатый — с кипятком. Затем подала тонко нарезанный сырна фаянсовой доске с орнаментом в виде готической надписи по периметру,душистый белый хлеб в изящной корзиночке, застеленной кружевной салфеткой, и,явно деревенское, густо-жёлтое сливочное масло в смешной маслёнке, изображающейспящего поросёнка.
От всей этой архаично-солидной обстановки,включая то, как быстро и деликатно ухаживала за нами Анна Сергеевна, веялочем-то элитно-советским и даже дореволюционным, явно вымирающим, но уходящимбез ропота, с достоинством истинного благородства. За столом было тепло, уютнои немного грустно.
— Анна Сергеевна! Не будет нескромностьюспросить, сколько лет Аристоклию Ивановичу?
— Сейчас скажу, батюшка, дай Бог памяти... мыпоженились в 1952-м, мне тогда было девятнадцать, а ему — двадцать шесть лет,стало быть, сейчас ему должно быть...
— Семьдесят девять, — подсказал я.
— Да, да, точно, семьдесят девять, юбилей четырегода назад отмечали в ЦДРИ, даже президент поздравление прислал! Я, правда,официально приглашена не была, оно и понятно, но меня старая подруга, ВалечкаП-ва, провела, я с галёрки всё наблюдала, торжество богатое было, спонсорыпостарались. Аристоклий Иванович много состоятельных друзей имеет.
— А что со здоровьем у него, серьёзные проблемы?
— Не говорит он об этом. Плохо ему, это видно,сильно плохо, а в чём дело — не говорит. Третью неделю на даче живёт, и всёодин. Позавчера меня из города вызвал по телефону поухаживать за ним. А сам всёбольше лежит.
Я приехала, спрашиваю: где же Элеонора, нынешняяего супруга, где Маша, дочка от второго брака, Зина и Саша от третьего, или нашобщий с ним сын Мишенька? Мишенька папу очень любит, он бы договорился со своимвладыкой, тот отпустил бы его поухаживать за папой, я знаю, что владыка В-ийчеловек культурный и понимающий.
Ах, простите, батюшка, вы же не знаете, что нашс Аристоклием Ивановичем сын в С-кой епархии протодиаконом у владыки В-ияслужит уже много лет. Ему не раз священство предлагали, а он всё отказывается,прикрывается своим недостоинством, да и служение протодиаконское сильно любит.Голос у него, как у Аристоклия Ивановича, сильный, красивый, бархатистый.Владыка В-ий его уважает и материально поддерживает, а то трудно было бы ему надиаконское содержание пятерых деток с неработающей больной матушкой поднимать.
А Аристоклий Иванович ответил, что Элеонора с ихпятилетним сыночком в Америке, ей там какой-то особый косметологический курспроводят по омолаживанию. Мне-то кажется, что в тридцать два года рановато ещёомолаживаться, ну да сейчас всё по-другому, им — молодым — виднее. Да иостальные его дети — кто бизнесом очень занят, кто на сцене или снимается — вобщем, все, как сейчас говорят, «при делах». Он их беспокоить не захотел. Я-товроде не «при делах», вот он меня и позвал.
Откуда-то издалека слабо звякнул колокольчик.
— Аристоклий Иванович проснулся, зовёт! —встрепенулась Анна Сергеевна. — Батюшка, я сейчас посмотрю его и скажу ему, чтовы приехали!
Мы с Флавианом молча переглянулись. Вскоре АннаСергеевна вернулась.
— Батюшка Флавиан, Алексей! Аристоклий Ивановичвас обоих зовёт, пойдёмте к нему!
Пройдя через широкий коридор, увешанныйфотографиями Аристоклия Ивановича в разные годы и в разных ролях, мы вошли вбольшую комнату, служившую, очевидно, гостиной и кабинетом. Тот же массивный,старинный, дворянско-купеческий с элементами элитно-советского стильприсутствовал во всём убранстве интерьера. На всех стенах были портреты хозяина— фотографические, написанные маслом и темперой, углём и акварелью.
Два бюста хозяина кабинета, один — бронзовый наширокой мраморной полке слегка тлеющего камина, другой — белого камня накруглой деревянной тумбе в углу, вдохновенно величественные, венчали собойэкспозицию густо наполнявшей кабинет монументальной славы признанного гения сцены.
Сам Аристоклий Иванович полулежал на широком«сталинском» диване, обитом потертой кожей и тускло поблескивающем меднымифигурными шляпками гвоздей. Несколько подушек поддерживали его массивное тело вудобном полулежачем положении, ноги прикрывал ворсистый клетчатый «шотландский»плед.
— Присаживайтесь, отец Флавиан, и вы, молодойчеловек, присаживайтесь — прозвучал знаменитый своей бархатной глубиной, слегкаслабеющий голос. — Аннушка, присаживайся, милая, я хочу, чтобы вы все слышалимою речь.
Мы расселись по креслам: Флавиан — напротивизголовья больного, я — ближе к камину, Анна Сергеевна — на плюшевом креслице вуглу у двери.
— Я, отец Флавиан, умирать собрался, у меня ракв последней стадии, быстротекущая форма.
Анна Сергеевна слабо вскрикнула в своём уголке иприкрыла лицо руками.
— Анна! Перестань! — ласково-повелительнопроизнёс старый артист. — Когда-нибудь конец ко всем приходит! Не переживай тытак! Я, отец Флавиан, третий месяц о своём состоянии старым другом-хирургомизвещён и уже в житейском плане к этому исходу приготовился. Завещаниеоформлено, инструкции адвокату даны. Осталось только душу в порядок привести, сБогом примириться, если только Его Милость ко мне, горькому грешнику,снизойдёт!
— Уже снизошла, — Флавиан перекрестился и погладилдароносицу на груди. — Господь вам, Аристоклий Иванович, Своего служителяприслал и Сам в Святых Дарах явился!
— Вижу, батюшка, и, поверьте, трепетноблагоговею. Я тут в последнее время немножко книжки духовные почитывал.
Он указал кивком красивой седой головы настоящий у изголовья дивана резной столик с дюжиной лежащих на нём книг, изкоторых я сразу узнал Евангелие, «Закон Божий» протоиерея Слободского, «Моюжизнь во Христе» отца Иоанна Кронштадского и «Лествицу» преподобного ИоаннаЛествичника. Кажется, там лежало ещё житие преподобного Серафима Вырицкого инесколько других церковных изданий.
— Почитал и многое впервые для себя открыл иосознал. Главное, осознал. И ужаснулся. А потом умилился любви Божьей и на Еговсепрощение проникся надеждой. Потому и позвал вас, отец Флавиан, и хочу предвами принести покаяние за всю свою жизнь.
Я привстал, намереваясь выйти, но АристоклийИванович остановил меня.
— Останьтесь, молодой человек, и ты, Аннушка,останься. Я сначала хочу при вас покаяться, ведь была такая традиция, батюшка —публичного покаяния, кажется, в «Лествице» упоминается?
Флавиан кивком подтвердил.
— А уж я всю жизнь грешил на публике и напублике мне и каяться, наверное, так же положено.
Он умолк, собираясь с силами и переводя дыхание,видно, пытаясь сосредоточиться на чём-то важном.
— Главный мой грех, отец Флавиан, это не вино,не женщины, хоть и этим я нагрешил неисчислимо, главный мой грех в самойпрофессии моей фундаментом заложен — Тщеславие! Я, как сатана, славу возлюбил ивозжелал её, славы безмерной, непрекращающейся, во всех её формах: ваплодисментах, наградах, афишах, статьях, портретах, в восхищённых женскихвзглядах... Вон какой «иконостас» на стенах красуется... Три шкафа книг,статей, альбомов да папок с газетными вырезками насобирал. Всё о себе любимом.
Лёжа на этом, теперь уже смертном одре, я понял,что за всю свою жизнь никого, кроме себя, не любил, ни жён — прости меня,Аннушка, — ни детей, ни покойных родителей. Потому и оставлял их без сожаленияи не ценил того, что мне в жизни самого ценного Господь давал — любовь близких.Вся моя способность любить лишь на самого себя расходовалась да на сценическоеискусство, и то только потому, что оно мою жажду славы и самолюбованияудовлетворяло. Как наркотик, всего меня порабощало. Творцом себя ощущал! Богомсцены! Ведь некоторые поклонники именно так в глаза и величали — богом, а я,червяк ничтожный, этим кощунством упивался...
Все мы — артисты, люди искусства, этой страстьюбольны, все «славоманы». Поверьте мне, умирающему старому лицедею. Я это хорошознаю и перед лицом смерти кривить душой не буду.
