— Так у них, батюшка, келья была, жизньмонастырская, отсутствие попечений мирских, им было откуда не выходить! А уменя — стандартная жизнь семейного, кстати многодетного, мирянина, со всемивытекающими последствиями...

— Лёша! Ты как думаешь, про что вот это сказанов Евангелии: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверьтвою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное,воздаст тебе явно»?

— Как, про что? Там же перед этим говорится офарисеях, которые молятся на людях, чтобы показать себя молящимися! Господь иговорит, что надо молиться не напоказ, а наедине, не ради людской славы, а радиобщения с Богом! Так?

— Так, брат Алексий, так! Это первый, внешнийшаг к обретению молитвы. Но Святые Отцы толкуют, что Господь, говоря прокомнату, в которую надо затвориться для тайной молитвы, угодной Богу, имел ввиду не только затвор внешний, от окружающего мира, но и затвор внутренний, в «комнате»сердца. Затвор от всех земных эмоций, пристрастий, чувственных впечатлений,производящих в сердце страстные движения, препятствующие чистой молитве. Можносказать, затвор от самого себя, себя плотского, суетного, греховного.

Эту же «келью» — сердце — имеют в виду и монахи,придумавшие поговорку про Афон. Причём важно не только «войти в комнату твою»,но и «затворить дверь твою», то есть, пребывая в молитве, не пускать в сердценикаких посторонних чувств, вытесняющих собою молитвенное состояние, как, собственно,и произошло с тобою.

Твоя беда, Лёша, в твоей повышеннойэмоциональности, восприимчивости к внешним впечатлениям. Образно говоря, дверь«кельи» твоего сердца всегда нараспашку! Пришло чувство правильное, духовное,созидательное — свободно входит в твоё сердце, производит в нём преображающее,очищающее действие, и ты способен ощущать благодать, вместить в себя любовь,радоваться о Господе.

Но приходит чувство плотское, страстное, пустьдаже по видимости благородное — гнев, возмущение обезбоженностью мира,осуждение его порядков. И эти эмоции, врываясь беспрепятственно в сердце, тутже изгоняют из него благодать, которая, сама не будучи агрессивной, смиренноудаляется, оставляя место «агрессору».

— Ну что же делать, отче? Как защитить сердце отненужных эмоций, как не терять благодатного молитвенного состояния?

— Как и в миру делается, Лёша: поставить удверей охранника, который кого надо — впустит, а кого надо — прогонит.

— Что это за охранник, батюшка?

— Ум, Лёша! Вооружённый неослабевающим вниманиемум! Только он, как бдительный таможенник, способен не пропустить в сердценикакой разрушительной бесовской «контрабанды».

— А как, отче, ум настроить, чтобы он эту работухорошо выполнял?

— Усилием воли, Лёша!

— Трудно это, отче!

— Трудно! Но не невозможно! Вспомни, как тыпрошлой зимой сюда из Москвы на старой «Волге» ехал, когда дети гриппомзаболели, ты сам мне рассказывал!

— Да уж! Поездочка была — век не забудешь!Тормоза плохие, резина «лысая», дорога обледенелая, а скорость меньшепятидесяти держать нельзя, иначе двигатель глохнет, плюс мороз, темнота и однафара не работает! На одной Божьей милости доехал! Но лекарства же детям надобыло привезти!

— А с каким вниманием ты за руль держался,помнишь?

— Да, как сапёр за старую бомбу! Одно неверное движениеи — улетел! Всю силу воли в кулак собрал, чтобы внимание не расслаблялось, таки ехал!

— Вот с таким подходом и молиться надо, Лёша! Даи жить тоже! Силу воли напрягать, чтобы внимание ума не расслаблялось, чтобы умвсе приходящие помыслы контролировал, вредные сразу опознавал и отбрасывал, аполезные в сердце допускал пройти и чувствами становиться.

— Это сложно, отче! Иногда и видишь, что помыселгреховный, а отогнать его сразу не получается.

— Это несложно, Лёша, нужно только в себеправильный страх выработать, как на войне. Мне тут один дед-фронтовик как-торассказывал, как на фронте бывало: иногда окопы немецкие так близкорасполагались, что броском гранаты их легко достать можно было. Вот, говорил,бывало, в «волейбол» и играли. У немцев гранаты были с длинной ручкой, а в нейбикфордов шнур, тоже длинный. Потому время до взрыва у немецких гранат былодольше. Вот немец, бывало, бросит гранату в наш окоп, а наш солдат — хвать её исразу обратно швыряет, и она в немецком окопе взрывается. Тут главное немедлить, поднял и — сразу бросай! А замедлил — полетели клочки по закоулочкам!

Так и с помыслами, брат Алексий! Обнаружил«бесовскую гранату» — сразу отбрасывай, отгоняй молитвой! А замедлил, помыселнырь в сердце и давай в нём страсти раздувать, а страсть уже в реальные грехиноровит реализоваться!

Бояться надо греха и его разрушительныхпоследствий — как гранаты! Тогда и медлить не будешь с отбрасыванием.

— Отче! А ведь я тогда, в Уранополисе, на этом ипопался! На помысле! Я ведь всю эту пляжную публику тогда осудил! Принялпомысел осуждения и самовозношения, мол, я-то «не таков, как этот мытарь»! Я,мол, благочестивый паломник, на Святой Горе «подвизался» и даже «заправедность» Божьим даром отмечен — сердечной молитвой! Забыл, что сам —свинья-свиньёй и только по милости Божьей и чужим молитвам в своём свинстве ещёпока не погиб! Молитвенник великий! Вот меня Господь, поделом, и наказал —отнял то, что не заработал и чем кичился! Так мне и надо! Слава Богу за всё!

— Ну вот, Лёша! Слава Богу, разобрался!

— А дальше-то что теперь делать, отче? Я ведь потой молитве теперь знаешь как тоскую!? Как мне вернуть её?

— Покаянием и трудом, Лёша, тяжёлым трудомпонуждения себя к постоянному вниманию ума, к очищению сердца, к нерассеянностипомыслов, к непрестанному призыванию Имени Божьего, к активной деятельной любвик ближним твоим!

То, что тебе Господь дал ощутить на Афоне какблагодатный дар Его любви, теперь зарабатывай подвигом, переходя от состоянияраба к состоянию наемника, а потом и — сына. А уж какую радость имеет сын,пребывающий в любви Отца Небесного, ты теперь знаешь. Возвращайся в дом Отцатвоего, чадо!

— Помолись обо мне, отче!

— Молюсь, Лёша...

Воскресная всенощная шла своим чередом, послеЕвангелия православный люд шёл к помазанию. Мои «гаврики» вместе с другимиприходскими детьми подходили помазываться в числе первых, смиренно сложивручонки на груди и глядя на батюшку Флавиана такими чистыми наивными глазами,словно это не они расколотили утром три стекла в соседской теплице футбольныммячом!

Мать Евлампия подошла ко мне на клирос, где мы сЮрой делили каноны — кому читать «Октоих», кому «Минею».

— Лёшенька! Мы пойдём с детками домой, я Иронькутоже заберу, ей всё равно к святыне, по-женски, нельзя, поможет мне детонек спатьуложить!

— Пусть идёт, мать Евлампия, конечно! Толькопусть не забудет у этих футболистов над кроватью мой ремень повесить!

— Уж сразу и ремень, Алексей! Они нечаянно!

— Хорошо, хорошо! Раз нечаянно, пусть Иришка ихначмокает за меня перед сном!

Внезапно из северной двери алтаря вышел толькочто приехавший наш бывший алтарник, а ныне семинарист Серёженька, в аккуратномчёрном подрясничке, сияющий радостными глазами.

— Брат Алексий! Христос посреди нас!

— И есть и будет, брат Сергий, здравствуй!

Мы обнялись.

— Ну, ты и вырос, Серёжка!

— Стараюсь, кушаю семинарскую кашку! — засмеялсяон. — Брат Алексий, не уступишь мне свой канон почитать, по старой памяти?

— Не вопрос, брат Сергий! Я тогда пойду впономарке присяду, а то стопа разболелась, я её третьего дня подвернул.

В пономарке, в уголочке, стоял стульчик, накотором благословлялось посидеть уставшим алтарникам. Я устроился на нём,вытянув вперёд ногу и скинув мокасин со своей всё ещё слегка распухшей стопы.

Помазание закончилось, Флавиан унёс СвятоеЕвангелие в алтарь, свет в храме погас. Хор запел ирмос первой песни канона.Сидеть в полумраке пономарки было уютно и спокойно, рядом за шторкой молился валтаре Флавиан, с клиросов раздавалось поочерёдное чтение Юры и Серёжи, на душебыло мирно и спокойно.