— Ну?

— Правду говорят, будто нас под Перемышль погонят?

— Ложь, ерунда! Как стояли здесь, так и будем стоять до весны, — ответил Аверин.

День был хмурый и темный. С утра шел снег, после полудня потеплело и начался мелкий дождь. Холмистая равнина задымилась в тумане. Штабной писарь медленно прошел мимо деревянных крестов, стоявших вдоль дороги, и остановился у одного, повязанного вышитым полотенцем. Полотенце, грязное, полуистлевшее, свисало вдоль креста.

— Вот здесь; не иначе как здесь, — сказал писарь.

— А ты подумай, — сказал Порукин, — может, не здесь. Чего человека зря тревожить? И нам работа.

Писарь снова оглянулся, видимо вспоминая, как и что.' Может быть, перед его глазами прошли десятки похорон — убитые, укрытые шинелями, с мотающимися при движении носилок руками, ненужными, как ветви поваленных деревьев.

— Вроде здесь все же, — сказал писарь.

Порукин перекрестился, потер ладони. Он поднял лопатой большой мокрый ком земли и отбросил в сторону. Земля ударилась о землю. Порукин постоял с поднятой лопатой, прислушиваясь, словно ожидая, не зашумит ли в могиле. Все переждали мгновение. Дождь едва слышно шумел.

— Сенко, начали, что ж! — сказал Порукин.

— А я? — спросил Сергей.

— Что ты? — сказал Порукин. — Разве тебе можно? Ты постой так.

Этот спокойный мужик восхищал Сергея. Работа составляла для него не только привычку, — она была смыслом жизни. Ночью он крепил колючую проволоку перед первой линией окопов, забивал колья, рыл рвы, укладывал дерн, днем он прокапывал канавки, отводил в низкое место воду из окопов, устраивал земляные полки-ступени, выкапывал сухие пещерки, куда можно прятать портящиеся от дождя вещи. С винтовкой он обращался также бережно, как умелый рабочий с тонким, дорогим инструментом. И когда снаряд разрушал то, что было построено, Порукин негодовал. Он всегда с огромным любопытством расспрашивал солдат: «А у вас как косят? А плуга как ваши? А кедр в Сибири как пилится — плохо, верно, вроде ольхи нашей? А что земля — тяжелая, крымская?» Больше всего ему нравились рассказы Пахаря о доменных печах. «Вот бы где поработать», — мечтательно говорил он. Вообще, когда ему нравилось место, где проходил полк, он говорил: «Вот бы здесь поработать». И он свободно, легко одаривал всех вокруг своей работой. Ему ничего не значило для незнакомого человека сделать любую тяжелую работу. «Ладно, чего там, давай я», — и он охотно, добродушно брался выполнять чужую обязанность.

И сейчас он оттеснил Сергея, не представляя себе, зачем вольноопределяющемуся, запыхавшись, выбиваться из сил, когда он, Порукин, сделает все за него.

— А где она? — спросил Сергей у писаря.

— В штабе. Уговорили ее офицеры подождать.

— Плачет все? — спросил Порукин.

— Нет, молчит. Ее спросят, а она: «А, что?» — как сонная.

— Мать, конечно, — объяснил Порукин, — это ж сколько ехала, до позиции добиралась; шуточное ли дело, билет один рублев восемнадцать стоит. Все ради мертвого трупа. Сын, известно.

— А ты его знал? — спросил Сергей у писаря.

— Видел, конечно, вот как всех вас приходится. Видный, ничего.

— Это не он ли в шахматы с капитаном играл?

— Не знаю, не слыхал.

— Зэмля дюжэ тяжэла, — сказал Сенко, — ий-бо, я устал. — И он вытер лоб.

— А ты покури, — сказал Порукин. — Чего там торопиться, мертвый же человек.

Сенко отошел в сторону, достал из кармана кисет.

Порукин шатнул крест влево, вправо и, выдернув его, аккуратно отложил в сторону.

— А чим цэ його? — спросил Сенко.

— Почем я знаю? — ответил писарь. — Убило — и все; за этим канцелярии нет, чтобы записывать, куда, да чем, да долго ли мучился.

Порукин стоял уж по колено в яме.

— Народу много здесь положили, — сказал он, указывая на кресты. — А земля никуда, глина да песок, картофельная земля.

Несколько солдат, проходившие дорогой, остановились.

— Гроб цельный, белого металла, прибыл, — объяснил писарь. — Везти далеко, в Пензенскую губернию, там ихнее имение, и церковь семейная, и кладбище, и дед, и бабка, и вся родня, словом.

— В своем, значит, имении, — сказал кто-то.

— Забота помещикам, — сказал Порукин. — То ли дело нам: кругом своя земля. За мной небось баба не приедет.

— Да, простору много, — сказал охрипший солдат и обвел рукой вокруг, — тут всю Россию уложить можно,

— Ну, Россию не уложишь.

Писарь приблизился к Сергею и сказал шепотом, чтобы не слышали солдаты:

— Приехала с ней провожатая — прислуга, должно быть; здоровая баба... Так Солнцев всю ночь с ней, — мне-то слышно, рядом ведь я с офицерской; а там ротный пришел, пьяный, — и сразу к ней. А она ни в какую: по желаю — и все. До утра у них была комедия, прямо ужас,

— Гляди, идет! — испуганно сказал кто-то.

Все оглянулись, а Порукин торопливо, надвинув фуражку, начал выбрасывать из ямы землю, точно работник, завидевший хозяина. Вдоль пустой деревенской улицы, медленно щупая носком землю, шла полная женщина и шубке и в высокой шапочке из серого каракуля.

«Шляпа как у мамы», — подумал Сергей и тряхнул головой. Тяжелые мысли ни на минуту не оставляли его. Может быть, от них и болела так невыносимо голова. Поглядев на эту хорошо одетую женщину, он вдруг почувствовал прилив тоски — ему захотелось в Киев, к Олесе, увидеть мать... Скоро и он ляжет убитым, и мать в такой серой шапочке приедет искать его тело вот в такой же полуразрытой яме.

Сергей пошел навстречу женщине, споткнулся, от смущения ускорил шаги, побежал. Она, видимо, испугалась, быстро подняла вуаль с лица,

— Разрешите, я помогу, вам трудно здесь ходить, — задыхаясь, сказал Сергей.

Она оперлась на его руку, и ему было приятно прикосновение ее шубы, мягкой замшевой перчатки; он вдыхал запах, шедший от нее, — как не походил он на окопный солдатский дух. Это была женщина лет пятидесяти, холеная, упитанная, с белым неподвижным лицом. Голос у нее был глухой, негромкий, сонно произносящий слова.

— Вы не знали моего сына? — спросила она.

— Нет, я ведь из пополнения.

— Уже раскопали? — спросила она.

— Сейчас, вероятно, кончат. Я бы вам советовал лучше обождать.

Она не слышала его слов. Полуоткрыв рот, с выражением ужаса и жадного внимания она смотрела на солдат, выбрасывавших землю из ямы.

Солдаты, стоявшие вокруг, сняли фуражки и папахи, когда она подошла к могиле.

Она обошла вокруг ямы, остановилась возле креста.

У Сергея дрожали губы, он сдерживался, чтобы не заплакать. Вид солдат с обнаженными головами растрогал его. Он увидел галицийское небо и галицийскую землю. Небо, и земля, и шинели солдат, и кресты, и деревенские постройки — все было серым. «Вот она, жизнь».

Женщина нагнулась над краем ямы и сказала:

— Осторожней, осторожней, ведь вы можете его ударить лопатой.

Она повернулась к Сергею и, жалуясь, проговорила:

— И топчут сапогами, ведь грудь там.

Сергей закашлялся и отошел на несколько шагов. Писарь тихо сказал ему:*****

— А я вроде обознался: не здесь он, Петрушкин сын, схоронен.

Пока Порукин раскапывал вторую могилу, Сенко засыпал первую. Женщина хотела стать на колени перед вновь насыпанным холмиком, но было так грязно, что она не решилась, только несколько раз низко поклонилась могиле, забормотала:

— Прости, родимый, прости.

Второй покойник, напруженный, как черный каучук, во многих местах лопнувший, в грязном белье, тоже оказался женщине чужим.

Писарь растерянно качал головой и говорил:

— Вот здесь еще надо, как будто сюда схоронили, в этом кутке.

Сергей старался не глядеть на женщину; ему казалось, что с ней начнется истерика. И его поразило, что на успокаивающие слова Порукина:

— Что ж, давай здеся пороем, можно и здеся, — она ответила сильным, громким голосом:

— Не нужно, не нужно!

— Чего ж, нам не трудно, — сказал ей Порукин.

— Не нужно, не нужно, — говорила женщина. — Не там, не там Толя должен лежать, а здесь, среди них.