— Ты что, сказился, что ли? — спросила она. — На морозе обниматься надумал.

— Тоди до хаты пидэмо, грубка натоплэна, тэпло и гарно.

— А обед кто сварит?

— Ничого, нэ сдохнуть, почекають...

— Да ну тебя, глупости говоришь, — соглашаясь, сказала Наталья.

Уже год назад Петр отправил свою семью обратно в деревню. Он божился, что жена в город никогда не приедет, и ругал ее и детей так азартно, что Наталья снова примирилась с ним, стирала его белье, вместе со своим и часто, вечерами, а иногда и днем, заходила в дворницкую. Маленькую комнату Петра украшали картинки — царь Николай II, царь Александр II, царь Николай I, румянолицая царская семья, великие княгини в белых платьях и жемчужных венцах. Художники не жалели красок, и все цари и царевны казались очень румяны — кровь с молоком. В углу висели две иконы — одна большая, новая, видно недавно купленная, а под ней маленький темный образок. На нарах был постлан огромный мохнатый кожух, в головах лежала мятая подушка в красной наволоке, пронзенной со всех сторон перьями. А вдоль сырой темной стены, от которой веяло холодом, стояли многочисленные орудия дворницкого ремесла — метлы, деревянные и железные лопаты, лестничка, ломы. Против печки висела в черной рамке фотография Петра времен солдатчины — в фуражке без козырька, с напряженными скулами. Что думал он, снимаясь на этой фотографии? Что хотел передать он — темноту души своей, силу мускулов, послушность начальству? В углу стоял свернутый трехцветный флаг, его вывешивали по табельным дням.

Петр обнял Наталью, но она отстранила его руки и насмешливо сказала, показывая на мутное стекло окошечка:

— Гляди, гляди, жена с детьми приехала.

— Та хай воны вси там пропадуть, — не глядя на окно, отвечал Петр, — и моя жинка, и тыи диты.

— Ну да, — недоверчиво улыбаясь, сказала Наталья.

— Да щоб ий добра не було, щоб вона пенькла, — быстро, точно заклиная, произносил Петр, подбираясь к Наталье.

Наталья, слушая его, села на кожух. Петр, продолжая проклинать жену, сел с ней рядом, забрался рукой под платок и вдруг умолк.

— Наталья, я вэсь як в огни горю, — тихо, испуганно произнес он и внезапно крепко обхватил ее...

Он первый нарушил молчание.

— Я ж там лом покинув, як бы не украв хто, — сказал он, берясь за шапку.

— А черт с ним, — сказала Наталья, — не ходи, я тебе скажу что.

— Ну чого?

— Чего, чего! Ох, обманщики вы все, бессердечные, — сердясь, сказала она, но после рассмеялась и тихо сказала: — Вот ты спрашивал, не пишет ли письма докторской сестры муж, а он сам приехал.

— Шо ты кажешь! — произнес Петр и положил шапку.

— Ей-богу, вечером вчера.

— Чого ж ты нэ сказала ранийше?

— А тебе что?

— Шо «что»?

Он начал ее расспрашивать обо всех подробностях приезда Бахмутского: каков он, в какой комнате спал, о чем говорил с доктором, о чем с докторшей, в какую сторону утром пошел, как одет... Наталья обычно замечала тайные мелочи людской жизни. Она понимала по меню обеда, который заказывали, о чем накануне говорил доктор с барыней. Например, если доктор оскорблял знатных родственников, Марья Дмитриевна заказывала на обед рыбу и велела покупать спаржи и белого вина; если доктор пророчил гибель сыну от сибаритства, Марья Дмитриевна заказывала воздушный пирог; если вспоминали старое, студенческие годы, и мирно беседовали, к обеду подавались любимые доктором фасолевый суп и вареники с картошкой. Вот эта наблюдательная Наталья на сей раз ничего не поняла, ничего не заметила, ничего не заподозрила. Радуясь своей любви, она рассказывала Петру все, что видела, и улыбалась, глядя на его черные усы и полные щеки, такие же румяные, яркие, как у русских царей на картинках. Потом она взяла для стирки грязную рубаху Петра и пошла на кухню готовить обед, а Петр надел поверх полушубка белый фартук, отстиранный и разглаженный Натальей, подвязал дворницкую бляху и, не вспомнив про лом, прислоненный к забору, поспешно вышел на улицу.

Когда околоточный надзиратель доложил приставу Несмеянову о том, что в городе находится большевистский деятель Бахмутский, имеющий жительство у доктора Кравченко на Первой линии, Несмеянов обрадовался: наконец-то он может оконфузить жандармского ротмистра, человека надменного и даже нахального, по мнению пристава. Ведь он, а не ротмистр, узнал первым о приезде опасного революционера.

Бахмутский приехал в Юзово ненадолго. Он должен был побывать в одном из рудников Юзовско-Петровского района, потом в Макеевке, Мариуполе, а оттуда перебраться в Ростов-на-Дону. В поездку эту он отправился по поручению Центрального Комитета партии. Ему нужно было проинструктировать товарищей, ведущих партийную работу в промышленных районах. Надо было провести несколько тайных сходок с рабочими, где он собирался говорить о соединенных способах легальной и нелегальной работы, об отношении к меньшевикам и о лозунгах большевиков. Имелись у него задачи, связанные с созданием больничных касс и рабочих кооперативов, предстоял разговор о подпольной типографии, было немало вопросов, о которых ему хотелось составить свое мнение, ибо в центре, при постоянно нарушаемых связях, трудно было обо всем знать достоверно: где, в каком районе имеют преимущества меньшевики, каково соотношение сил в правлении больничных касс и кооперативов.

В светлом и теплом зале аптеки было тихо. Крестьянин в коричневой свитке спал на скамье, опершись руками на «пужало»[1], аккуратно обвитое кожаным ремешком. Подле сидела старуха в ватной кофте, в ярко-красных чулках; неторопливо покачиваясь из стороны в сторону, она дремала. Бахмутский подошел к стойке. Девица в белом халате строго, точно в аптеку воспрещалось входить, спросила:

— Вам что? — и поправила пенсне на толстом носу.

— Дайте мне пять таблеток аспирина.

Заплатив за аспирин, он спросил:

— Могу ли я повидать провизора?

— Зачем вам? Я — помощник провизора.

— У меня сложный рецепт, нужно подобрать стекла для очков.

Девушка обиженно повела плечами и, повернувшись, позвала:

— Борис Семенович, вас просят! — Она смотрела сердито и неодобрительно в лицо клиента.

Он оперся на стойку и, позевывая, ожидал.

— Простите, я вас беспокою, — сказал клиент, когда провизор подошел к стойке. — Смогу ли я подобрать у вас цилиндрические стекла вот по этому рецепту?

— Боже мой, одно и то же, — пробормотала девушка и подумала: «Лучше бы я пошла на акушерские, честное слово, или на зубоврачебные...» — И она представила себе, как клиент, не хотевший ей доверить подбор стекол, сидит с широко открытым ртом в кресле и покорными, молящими глазами следит за ее рукой, несущей щипцы... Крак! «Вам Бориса Семеновича?» Снова крак!

Так, сердясь на скуку жизни, думала девушка в белом халате. А в это время клиент негромко, лениво, отказываясь от неподходящей оправы для стекол, говорил:

— В восемь жду вас обоих у доктора Кравченко, к нему день и ночь ходит множество больных, и ваш приход будет совершенно незаметен. Условились, Касьян? Вот и хорошо.

— Носите на здоровье, — весело сказал Борис Семенович уходившему покупателю и, повернувшись к девушке, добавил: — Вот такие дела, дорогая Лия Ароновна.

Первым пришел Звонков. Увидевшись, оба невольно вздрогнули, так внезапно встала перед ними картина их прежней жизни: Бахмутский, с шеей, обмотанной толстым шарфом, в клубах пара входит в избу; Звонков идет к нему навстречу в огромных валенках... Сразу в мгновение возникло и мелькнуло прежнее: и запах дыма, и теплый, кислый дух тесного жилья, и вкус мороженого хлеба, оттаивающего во рту, и звенящий ледок в кадушке в сенях, когда ночью привычно ткнешь в нее деревянный ковш, и тоска, и внезапная радость, что жизнь снова станет прежней, без страшного мороза. И странны были они друг другу в пиджаках, в ботинках, среди этой тонконогой мебели. Идя по темно-красному ковру навстречу Звонкову, Бахмутский быстро глянул под ноги, как делал это сотни раз, переступая через порожек из темных сеней в полусвет избы. Они потянулись поцеловаться, и оба отчего-то остановились, притворившись, что руки их случайно столкнулись. От этого их движения стали неловкими, и заговорили они неестественно и громко: