Генерал Мастерсон въехал в редут. Солдаты, собравшись кучками, громко разговаривали и жестикулировали. Они показывали друг другу убитых, перебегали от трупа к трупу. Они оставили без присмотра свои грязные, накалившиеся орудия, забыли, что нужно надеть плащи. Они подбегали к брустверу и выглядывали наружу, а некоторые соскакивали в ров. Человек двадцать собрались вокруг знамени, в которое крепко вцепился руками мертвец.

– Ну, молодцы, – весело сказал генерал, – пришлось вам потрудиться.

Они застыли на месте; никто не отвечал; появление высокого начальства, казалось, смутило и встревожило их.

Не слыша ответа на свое милостивое обращение, обходительный генерал просвистел два-три такта популярной песенки и, подъехав к брустверу, посмотрел поверх его на убитых. Через секунду он рывком повернул коня и поскакал прочь от насыпи, ища кого-то глазами. На хоботе одного из лафетов сидел офицер и курил сигару. Когда генерал подлетел к нему, он встал и спокойно отдал честь.

– Капитан Рэнсом! – Слова сыпались резко и зло, как удары стальных клинков. – Вы стреляли по нашим солдатам – по нашим солдатам, сэр; вы меня слышите? Бригада Харта!

– Генерал, я это знаю.

– Знаете? Вы это знаете, и вы спокойно сидите и курите! О черт, Гамильтон, тут есть от чего выйти из себя. – Эти слова были обращены к начальнику полевой жандармерии. – Сэр… капитан Рэнсом, потрудитесь объяснить, почему вы стреляли по своим?

– Этого я не смогу объяснить. В полученный мною приказ эти сведения не входили.

Генерал явно не понял ответа.

– Кто первый открыл огонь, вы или генерал Харт? – спросил он.

– Я.

– И неужели вы не знали… неужели вы не видели, сэр, что бьете по своим?

Ответ он услышал поразительный:

– Я это знал, генерал. Насколько я понял, меня это не касалось.

Потом, прерывая мертвое молчание, последовавшее за его словами, добавил:

– Справьтесь у генерала Камерона.

– Генерал Камерон убит, сэр, он мертв – мертв, как вот эти несчастные. Он лежит вон там, под деревом. Вы что же, хотите сказать, что он тоже причастен к этому ужасному делу?

Капитан Рэнсом не отвечал. На громкий разговор собрались его солдаты послушать, чем кончится дело. Они были до крайности взволнованы. Туман, немного рассеявшийся от выстрелов, теперь снова окутывал их так плотно, что они сходились все теснее, пока около сидевшего на коне судьи и спокойно стоявшего перед ним обвиняемого почти не осталось свободного пространства. Это был самый неофициальный полевой суд в мире, но все чувствовали, что официальное разбирательство, которое не замедлит последовать, только подтвердит его решение. Он не имел юридической силы, но был знаменателен как пророчество.

– Капитан Рэнсом! – воскликнул генерал гневно, хотя в его голосе слышалась почти что мольба. – Если вы можете добавить хоть что-нибудь, что показало бы ваше необъяснимое поведение в более благоприятном свете, прошу вас, сделайте это.

Совладав с собой, великодушный солдат хотел найти оправдание своей бессознательной симпатии к этому храброму человеку, которому неминуемо грозила позорная смерть.

– Где лейтенант Прайс? – спросил капитан.

Названный офицер выступил вперед; окровавленная повязка на лбу придавала его смуглому мрачному лицу очень неприятный вид. Он понял смысл вопроса и заговорил, не дожидаясь приглашения. Он не смотрел на капитана, и слова его были обращены к генералу:

– Во время боя я увидел, как обстоит дело, и поставил в известность командира батареи. Я осмелился настаивать на том, чтобы прекратить огонь. Меня оскорбили и отослали на место.

– Известно ли вам что-нибудь о приказе, согласно которому я действовал? – спросил капитан.

– Ни о каких приказах, согласно которым мог действовать командир батареи, – продолжал лейтенант, по-прежнему обращаясь к генералу, – мне не известно ничего.

Капитан Рэнсом почувствовал, что земля ускользает у него из-под ног. В этих жестоких словах он услышал голос судьбы; голос говорил холодно, равнодушно, размеренно: «Готовьсь, целься, пли!» – и он чувствовал, как пули разрывают на клочки его сердце. Он слышал, как падает со стуком земля на крышку его гроба и (если будет на то милость Всевышнего) как птица поет над забытой могилой. Спокойно отцепив шпагу, он передал ее начальнику полевой жандармерии.

Ожесточенная стычка [4]

Осенней ночью 1861 года молодой офицер пехоты федеральных сил оказался в самом сердце леса в Западной Виргинии. Район Чит-Маунтин был в ту пору одним из самых диких уголков штата. Однако у офицера не было недостатка в компании: в километре от него расположился затихший лагерь сил Федерации. Также недалеко, быть может, даже ближе, находился враг, число его было неизвестно. Именно из-за этого офицер сидел в этом глухом месте: его поставили в караул охранять спящих в лагере товарищей от неожиданного нападения. Более того, он был командиром отряда, посланного в дозор.

На закате, приняв во внимание особенности рельефа, он выставил извилистую линию постов примерно в трехстах метрах от места, где теперь находился сам. Она пролегала через лес, среди камней и лавровых зарослей. Люди скрывались в пятнадцати – двадцати шагах друг от друга и вели неусыпное наблюдение в полной тишине. Через четыре часа, если ничего не случится, их сменит отряд из резерва, отдыхающего под опекой капитана в некотором отдалении позади и чуть слева. Перед тем как расставить посты, молодой офицер указал двум сержантам место, где его можно будет найти в случае необходимости.

Место было довольно тихое – развилка старой лесной дороги, на двух ответвлениях которой, уходящих вдаль в свете луны, расположились в нескольких шагах позади линии постов сами сержанты. Если бы неожиданное нападение отбросило дозорных назад, а им нельзя оставаться на месте после первого выстрела, люди вышли бы на дороги и добрались до перекрестка, где солдат можно было бы собрать и построить для обороны. Автор этой задумки был своего рода стратегом: если бы Наполеон так же умно спланировал битву при Ватерлоо, он мог бы и выиграть это памятное сражение и его свергли бы несколько позже.

Младший лейтенант Брайнерд Байринг был смелым и деятельным офицером, несмотря на молодость и неопытность по части истребления собратьев-солдат. В первые дни войны он записался на службу рядовым, безо всякой военной подготовки, но потом проявил изрядную отвагу, и его произвели в старшие сержанты. А затем судьба подвела его капитана под пулю конфедератов, в результате чего Байринг и получил свое нынешнее звание. Он уже побывал в нескольких стычках – у Филиппи, Рич-Маунти, Кэррикс-Форд и Гринбрайер – и вел себя достаточно предусмотрительно, чтобы не привлечь внимание старших офицеров.

Он проявлял боевой пыл, но не переносил вида мертвых людей: их желтые лица, пустые глаза и застывшие тела, порой неестественно съежившиеся, а порой неестественно раздутые, производили на него самое тягостное впечатление. Ему неприятно было на них смотреть, и это еще мягко сказано. Несомненно, причиной тому была его чувствительность, обостренное чувство прекрасного, которое оскорблял вид мертвых тел.

Он не мог смотреть на мертвецов без смеси отвращения и малой доли раздражения. Так называемое величие смерти для него не существовало. Смерть следует ненавидеть. Она некрасива, в ней нет ни нежности, ни торжественности – жуткое явление, отвратительное во всех своих проявлениях и при любых обстоятельствах. Лейтенант Байринг был смелее, чем всем казалось, поскольку никто не знал, как он боится того, что было, по сути, его ежедневной обязанностью.

Выставив часовых, дав сержантам инструкции и вернувшись на свое место, лейтенант сел на бревно и начал дежурство. Ради удобства ослабил портупею, достал из кобуры тяжелый револьвер и положил его рядом с собой. Он очень удобно устроился, хотя и не задумывался об этом – так напряженно ждал звуков с фронта, которые могли принести дурные вести (крика, выстрела, шагов сержанта, прибывшего с важными известиями). Из широкого невидимого океана лунного света там и сям вытекали тонкие, рассеянные «ручейки». Они разбивались о ветви и стекали на землю, собираясь в маленькие молочные лужицы среди лавровых кустов. Но их было слишком мало, поэтому свет лишь сгущал окружающую темноту, которую живое воображение лейтенанта с легкостью заполняло всевозможными странными, зловещими, уродливыми или просто гротескными силуэтами.