— Да, она тонка и гибка, как стебель туберозы, и ее глаза чисты, как белые вифлеемские звезды, которые покоились на нем, мечтательно раскачиваясь. Откуда это видение — это личико: полуребенок, полуженщина?

Он думал.

Это таинственный час, прежде чем проснется солнце.

Он долго смотрел в окно на снежные поля окрестностей — в первом трепете утра синел снег, светлотонная полоса разливалась змеиными изгибами по краю неба, исчезала, всплывала и охватывала восток все шире и шире…

С того времени стоял неотступно перед его глазами образ нежного, тонкого лица с темным созвездием, светящим своим светом в его жилы, — неотступно он видел перед собой стройный стан девушки — полуженщины, полуребенка — подобный туберозе, раскачивающей два белых цветка, два белых вифлеемских глаза на своем стебле.

Целые дни он думал о ней и грезил.

Все снова всплывали перед его глазами те же картины: в глубине его души неразрывно сплетались виденья его родной земли с таинственным хороводом звуков и песен, ароматом, благоуханием цветов, с мрачной грозой и отблеском бледных звезд в пучине бушующего моря. Он не понимал связи, — но ему казалось, что она — его родина в ее весеннем горении, — цветы, которые она подарила ему — наряд, вечно новый и вечно тот же наряд ее души, вековечная форма ее бытия — что ее глаза — ее глаза…

Он намеренно прервал хаос мыслей, схватил цветы, бросил их на себя, запускал в цветы свои горячечные руки, и грезил, и жаждал ее…

Вот он схватил ее в свои объятия, бросил ее в больном восторге к себе на грудь и целует ее… целует…

И в то же время он решил сам с собой: он должен найти ее — он должен!

Уловить лишь один луч, — дрожащий свет ее глаз, — и он узнает ее по одной вспышке глаз в одну тысячную секунды…

Целые дни сновал он по улицам города, целые часы он ждал в аллеях парка вокруг города. Тысячи людей скользили мимо очей его, в каждом лице девушки он думал узнать ее лицо, казалось, каждый взгляд раздувал в его жилах ту страсть, которой ее глаза прожгли его сердце. Но тщетно; все то же разочарование: не она.

Но иногда он слышал в сумерках вблизи, позади себя шаги, будто взмах беспокойных крыльев птицы, готовой подняться для полета, — иногда он видал быстрое, как молния, таинственное сверкание глаз, впивающихся в его душу из неведомой дали или близи… Однажды его коснулось дыханье мягкой ласкающей руки, когда он стоял в сумерках церкви и наслаждался таинственным, драгоценным даром вечернего моленья, но когда он обернулся и пытался глазами прорвать мглу — лицо исчезло — лишь трепетное мерцание, теплое дыхание горячечной руки — и по всем нервам словно прикосновение стройной туберозы с двумя белыми звездами.

Он был король — да, король и могучий властелин. О, больная, полная муки страсть, томление бессонных ночей, когда он лежал на террасе своего дворца и не отводил взора от усеянной звездами пышной роскоши неба…

Вокруг тянулись тропические вьющиеся растения, из темных кустарников расцветали золотые кисти цветов, высоко вырастали чашки цветов, которых еще не видал ни один человеческий глаз, цветы, — чашечки которых имели форму бронзового колокола, цветы, — окруженные листьями, блистающие, как полированное железо, или сверкающие, как расплавленная медь, то снова цветы с нежной волосатой чашечкой — вечной жизнью расцветающих девушек, — цветы, которые смотрели, смеялись со знающими глазами куртизанки или с алчущими, заблудшими глазами смертельно усталой чайки или белого альбатроса… Он видел стволы и стебли, как лилии, выраставшие из мертвых сердец или из земных плодов, уподобляющихся черепам мертвецов. Из сифилитических пастей неимоверных орхидей высовывались кверху языки, — чудовища с пурпурнокрасными лихорадочными пятнами, как будто вылезавшие и распространявшие яд на все море цветов. Доколе простирался взор, громадные допотопные темные леса, перевитые и спутанные в неразрывную массу ветвями и стволами плюща, лиан, вьющимися травами и репейником, и это порождение паразитов облепляло обуглившиеся папоротниковые деревья, тропические пальмы, кокосовые и хлебные деревья, сплетало их, как плетенье — корзины, связало их неразрывно друг с другом и с высоты террасы казалось гигантским змеиным гнездом, выползающим из первобытной почвы.

И в этой звездно-пламенной, светозлобной ночи, в лихорадочной бездне судорожных форм, больного аромата и красок, которые снятся в бреду от опиума, — король грезил о ней, единственной, ползал по глубоким, мягким коврам, цеплялся пальцами за ножки кресел, вдыхал яд чудовищных цветов, и кричал, и звал ее…

Тщетно.

Но вот — наконец:

Он повелел привести самых прекрасных девушек в свой дворец, расставил их в бесконечной зале в два ряда, которые тянулись от престола его до глубины дворцовых садов…

И, облаченный с неслыханной царской роскошью, сидел он долго на своем престоле, погрузив лицо в обе руки, и смотрел на дрожащих от ожиданья и надежды девушек, из которых каждая с бесконечным счастьем стала бы его рабыней.

Он смотрел на них и думал:

— Которая — она?

Как ему найти ее в этом море светлых, черных и рыжих голов?

Та ли это — чьи глаза сверкают, как ягоды белены, что растут у мусорных рвов?

Или та, из кротких глаз которой время от времени стрелой вырывается кровожадный взгляд укрощенного ягуара?

Или, может быть, эта — над челом ее сверкает молния, которая рождает сердце и разливает по лицу бесконечное горе?

Та ли, руки которой висят, как вялые лилии, или та — держащая в своих соблазнительных руках похотливые грозди своего тела.

Или, может быть, девушка с мягкой гибкостью змеи, или та, поднявшаяся из цветка лотоса, или эта — поодаль, будто расцветшая из чаши звезд, рожденная от блеска луны.

Еще глубже он погрузил лицо в свои руки, еще с большей болью, потому что почувствовал, что не найдет ее — хаос расплывчатых, сливавшихся вместе форм, лиц, глаз печалил душу короля.

Он сошел со ступенек престола, и ряды девушек заколыхались, как только что распустившийся белый березовый бор при дуновении ветра.

Они склонили головы, как прекрасные колосья пшеницы в палящем зное полудня, когда внезапно по ним проносится горячая струя. Казалось, вся зала стонала в напряженном ожидании, сдержанном дыхании надежды.

Трижды он прошел вдоль рядов наипрекраснейших девушек своей земли, медленно, все медленнее и печальнее, взошел снова на свой престол, махнул рукой — и остался один.

В зале темнело. Король погрузился в свое отчаяние, уперся лицом в судорожно сжатые руки и глубоко задумался.

Тогда он вдруг почувствовал, как кто-то крадется вдоль колонн, которые поддерживали свод залы, — кто-то извивается во тьме, а позади него блеск чего-то светящегося, будто блеск нагого тела.

Король гордо приподнял голову — еще не один смертный не дерзал глядеть на него в горе его отчаяния.

Он хлопнул руками. —

Из невидимого источника света разлился по зале холодный металлический блеск — и в этой полутьме он увидел, как сирийский торговец рабами подполз к престолу, таща за собой нагую девушку. Руки ее обвивали кольца — золотые змеи вились вокруг ее ног — золотой пояс охватил ее бедра, а пряжкой его был цветок лотоса, украшенный драгоценными камнями.

Король удивленно смотрел на нее.

Он не видал лица ее — она закрывала его руками, он только видел ее стан, видел стройные, гибкие члены туберозы с двумя белыми звездами за лилиями ее рук.

Сдерживая дыхание, король глядел на роскошные чары этого девственного тела и дрожал как будто в предсмертном ужасе, боясь, что сон промелькнет — он видел, как она склонялась в обе стороны, будто в огне от ужаса и стыда; волосы ее, как горючий поток, струились над белыми лилиями ее тела — и вдруг она стала на колена и подняла глаза.

Она — это была она.

Обеими руками он схватился за престол и дрожа прошептал:

— Ты подарила мне цветы?

Она кивнула головой.

С горячим криком он протянул к ней обе руки — все исчезло…