Гость дорогой, желанный
Утром Славик сошел на знакомой станции, откуда десять лет назад проводили его в армию, потом встречали тут же, и с этой же станции увез его однажды поезд в город.
Он перешел пути, глянул на простор полей за станционным поселком, — и защемило у него в груди, как от предчувствия чего-то невозвратного. Оттого, наверное, что увиделся ему за опустевшими полями дом родной и отец одинокий, как бы сросшийся вот с этими полями. Припомнилось, как безусым допризывником бороздил их на тракторе, как после армии, глядя на товарищей, махнул на все это и подался в другую жизнь…
Славик вскинул на спину тяжелый рюкзак, подхватил набитый до отказа чемодан и направился к сельповскому магазину, где, бывало, поджидал попутку. На этот раз, сгорая от нетерпения скорее попасть домой, не дождался и двинулся пешком. «Догонит — подбросит, а нет — и так дотопаю».
Чем дальше удалялся он от станции, тем чаще останавливался. Рюкзак сдавливал грудь, тесня дыхание, чемодан оттягивал руки, и в конце концов Славик не выдержал, растянулся в первом же лугу на мягкой освежающей траве. «Ничего, доплетусь к вечеру. Зато батю обрадую. Вот сколько гостинцев ему, не обидится батя…»
С такими мыслями поднялся Славик и снова бодро зашагал пыльным проселком. Сзади послышалось гудение машины, он оглянулся, увидел догонявший его, весь серый от пыли бензовоз.
— Чей такой? — высунулся из кабины пожилой незнакомый шофер.
— Агаповы дворики слышали? — ответил вопросом Славик.
— Да от них уж пустое место. Живет там один чудак, вроде отшельника…
Славик поперхнулся при этих словах, однако смолчал. «И правда отшельник мой батя. Вытягивать его надо оттуда, вытягивать, пока не одичал»…
Длинным ожерельем, в двух местах разрываемом овражками, показалось с холма Доброполье. В центре его, рядом с кирпичным трехоконником, где на памяти Славика находились сельсовет и правление, выросли новые постройки, бугрились навалы кирпича, бревен и досок. Значит, правду писал отец: строится Доброполье, растет колхозный центр.
У сельсоветского дома Славик выбрался из кабины, хотел было направиться на полевую стежку, по которой ходил когда-то в Доброполье, но шофер остановил:
— Не пройдешь там, давно запахали. Вот туда иди, лугом в обход.
Славик только плечами пожал: верно, некому теперь ходить в Агаповы дворики. И направился мимо речки, огибавшей пахотный клин, а там свернул налево и подался лугом.
В последний раз он был на родине три года назад. После шумного города, после многоэтажных зданий четыре остатних, отдаленных друг от друга домика показались до того сиротливыми, что у Славика сжалось сердце. Будь он постарше, может, и пролил бы слезу при виде такого запустения. Но Славик еще молод, он привык уже к городу и заводу, где скоро будет инженером, и потому родной дом показался ему каким-то неестественно жалким, как бы придавленным к земле…
Вот изнутри дома приплюснулось к окну бледное пятно, метнулось там, и скоро щелкнула задвижка в двери, на пороге показался невысокий старик с заросшим щетиной лицом.
— Славик, сынок!.. — не то всхлипнул он, не то вскрикнул.
Замахнулся на взбешенного пса, засуетился перед гостем, пропуская его вперед. Славик, пятясь подальше от собаки, скользнул на крыльцо и, напрягая глаза в темных сенях, ощупкой отыскал дверь в избу.
Тесной, низкой, неуютной показалась ему родная изба: совсем отвык. На столе посуда немытая, пол не то дощатый, не то земляной, возле печки чугунки с картошкой и разлиты лужи.
— Ну, батяня, порядочек у тебя! — не удержался.
— Дак што, сынок… што поделать-то? Без хозяйки и дом сирота.
— Писал ведь я не раз: бросай свою халупу, перебирайся ко мне.
— Ништо, сынок, поживем ишо, подождем у моря погоды.
Принимая от сына всякую всячину — колбасу двух сортов, рыбу копченую, банки с консервами, батоны белые, — укорял его:
— Волок на себе не знам откуда! Ну, што ты надрывался? Да у нас свово тут сколько хошь бери, до сельмага только дойдить.
— А где он, сельмаг-то? — заметил Славик. — Пока проходишь туда, полдня потеряешь.
Растаял Степан от гостинцев и подарков сына, даже и батареи к приемнику тот не забыл.
— Вот угодил-то, вот спасибо-то, Славик!
Суетился, выставляя на стол незатейливую закусь, чистую, как хрусталинка, поллитровку «Столичной». И все приговаривал: Славик да Славик. Для Степана сынок любимый единственный как был Славиком, так и остался. И в десять лет, и в тридцать. Да и как таким не погордиться? Давно ли мальцом был конопатым, а теперь не кто-нибудь, — инженер, считай. Подивился только, когда тот замотал головой, отказываясь от «Столичной».
— Нешто совсем не потребляешь? — Степан метнулся в горницу к буфету, принес бутылку вермута. — А вот красненького, послабее да помягче.
— И от этого отвык, — признался Славик. — Как пошел учиться, так и баста. Не идет с ним в голову ученье.
— Ну, ну, нешто я не верю. Трезвая голова и рассуждает по-трезвому…
Возбужденный встречей с долгожданным гостем, Степан и не заметил за разговором, как засумерило в окнах. Спохватился: пора и про скотинку вспомнить.
— И что ты, батяня, развел такое стадо — не понимаю. Много ли тебе надо одному?
— Дак жалко, Славик, скотины-то лишаться! Продай, к примеру, коровенку, а молочка где возьмешь?
— Ну ладно, допустим, молока тебе нужно. А быка-то с теленком зачем, овец да свиней? Сколько с ними хлопот!
— Ех, Славик, Славик, для хозяйства все ить надобно. Пускай сибе отгуливаются на вольной травке. И боровку хватает корму — картох навалом. Не без хлопот, конешно, приходится. Зато и мясцо у меня круглый год, и молочко с яичками. Всякое довольствие, одним словом. Да скажу тибе, сберкнижку завел, лишние денежки кладу.
— Здоровье дороже денег.
— Ништо, сынок, мы, старики, к труду привышные. И не жадность мине одолевает, как думают иные. А просто пропал бы я тут без дела, без хозяйства. Со скуки пропал бы…
На другой день подался Степан в Доброполье. Вернулся оттуда на крепеньком рыжеватом меринке, запряг его в соху. Увидели такое «дачники», явились с поклонной головой: прими-де в компанию, твоя соха — наши руки. А Степану того и надо: миром работать — дело спорится.
Славик остановил отца на первой же борозде: давно не брался за соху. Однако к вечеру так намотался, что за ужином из ложки суп расплескивал — рука не держала.
И так три дня — от солнца до самых потемок. Дивился, оглядывая вороха картошки, которой забивали погреб, терраску, сенцы.
— Ну куда тебе, батянь, такую массу?
— Ништо, сынок, — отвечал Степан, проворно делая свое дело. — Зима-то длинная, все подберет. А ежели и останется — не беда, продать можно. Весной-то сами приедут — только скажи…
На радостях, по окончании такого тягостного дела Степан захмелел с первой же стопки. Напала на него словоохотливость, принялся изливать перед сыном наболевшее.
— Ех, Славик, жить бы только в деревне-то, а? Налоги скостили, деньгу все получают, как в городе. Воздохнул, одним словом, хрестьянин. Жалко только, крышка приходит малым деревням… Ты, сынок, ученый теперича, газетки там разные читаешь. Скажи мне, охламону старому, — к чему ведет такая арихметика, а?.. А ежели совсем разорится деревня, што тогда делать? Не будут ить люди асфальты да железо глодать!
— Все, батяня, делается к лучшему, — спокойно отозвался Славик.
— Дак где же тут, мать твою бог любил, к лучшему, ежели деревня разоряется?
— Разоряются такие, как наши дворики. Перспективы у них нет, вот и приходит им конец.
— Ишь ты… пир-спи… спи… тьфу, не выговоришь! А сгонят десять деревень в одну, будет тибе пир-спи… спи…
— Порядок будет, батяня. Затем и строют центральные усадьбы, чтобы жили в колхозах не хуже городских. Тогда и в город меньше будут уезжать…
— Ишь, ишь чиво захотели! — вскочил Степан из-за стола. — Удобствия вам подавай, ванные да тувалеты… Все бы вам подать… Построют один пятиэтажный, запрячут туда весь колхоз — и сиди в коробочке. А я хрестьянин природный, мне огородец был бы, да скотинка во дворе, да сад перед окнами. Што на это скажешь, а?
