— Из катеринки… арестант…

Высказав это предположение, Колька Судаков, прижимаясь к забору, двинул домой. На бегу оглянулся и со всхлипом выдохнул:

— Постреляют же…

Хлеще выстрелов оказалось это слово. Миг, и наших приятелей по «телефону» как волной смыло. Что ни говори, было им по двенадцати — тринадцати. А вот в нас любопытство оказалось ярче страха. Пожалуй, даже не ярче, только одно любопытство и было.

Стрельба рисовалась нам игрой, так же как игрой был сам побег арестанта. Попадут в него или не попадут, поймают его или не поймают? Нам очень хотелось, чтобы и не попали и не поймали.

Нет, не побежали мы, только втянули Лену в середину и замерли, прижавшись друг к другу тесно-тесно. Впрочем, теснились-то мы напрасно. Как только бежавший повернул к домам, с вышки стрельнули раза два и перестали. Стало очень тихо и гадательно-жутковато. Что-то будет? Несколько секунд была только тишина и черная на густо влажном небе фигура. Потом из-за тюрьмы выпластались четыре всадника. Но хоть и скакали наперерез, они не могли уже настичь беглеца — он был совсем близко от нас, от заборов, от садов с зарослями малинника, крыжовника, черной смородины. Мы, на что уж ориентировавшиеся в этих зарослях, и то поиски спрятавшегося в малиннике человека считали делом безнадежным. Поэтому, играя в казаки-разбойники «по всей улице», непременно оговаривались: не по садам. Безнадежное было дело — искать человека в наших садах.

Арестант заметил нас, подбежав почти вплотную. На мгновение приостановился, нагнулся, будто поднимая камень, метнулся к нам. Мы не шелохнулись. Из окно на лицо арестанта упал свет. Ни до ни после не видел на человеческом лице такой безнадежной усталости. И что самое жуткое, мне показалось, что на лице нет глаз. Нос, осевшие щеки, образующие над верхней губой полуовальную, очень рельефную морщину, а над щеками — две черные впадины. Человек издали замахнулся, пугая нас, и одновременно вильнул к калитке.

Видимо, всех людей он считал своими врагами и поэтому не мог уразуметь, что в тот момент мы не думали, что он — преступник. Был он для нас тогда тем, кем мы его видели — беглецом. А ребячьи симпатии всегда на стороне гонимых. Испугаться же мы не испугались. Мы знали, что в руках у человека ничего нет. Камня, за которым он нагнулся, на тогдашней нашей улице было не сыскать днем с фонарем.

Конвоиры подскакали почти тотчас же. Спрыгнули с лошадей и нырнули в ту же калитку. На ходу один попросил нас:

— Приглядите за конями, товарищи.

— В малинник он ушел, теперь не поймаете, — крикнул им вслед Петька.

Поймали арестанта на следующий день. Это мне сообщил дядя, который служил в тюрьме юрисконсультом. Сообщил, отвечая на мой вопрос, «да», хотя я был почти уверен, что он скажет «нет». Искренне огорченный этим «да» и мстя дяде за огорчение я посетовал расстроенно:

— Жалко человека.

Дядя посмотрел на меня очень серьезно и сказал с расстановкой, будто допуская меня к тюремному секрету:

— Он семью вырезал… Зарезал отца-инвалида и мать… Две дочки у них было, одной шесть лет, другая — грудная. Девочек топором зарубил; они проснулись, когда он в комоде деньги искал…

— Все равно жалко, — ответил я упрямо.

Но это я соврал. Мне уже не было жалко, мне было досадно, что мы не помогли тюремщикам.

С тех пор, когда я думал о Лене, как-то совершенно самостоятельно начинало существовать воспоминание о том вечере и сочувствие к себе: была же возможность… Я так часто рисовал себе «если бы», что в конце концов тот вечер стал нереальным, все, что тогда случилось, казалось ненастоящим, было будто предисловием к тому, что непременно должно произойти. Не может быть, чтобы не возникли обстоятельства, при которых Лена убедится, что я не такой, как все.

В общем, я ждал повода для проявления всех свойственных мне выдающихся качеств. Но арестанты больше почему-то не бегали. Да, оказывается, побег из современной тюрьмы — явление крайне редкое. Это я готов засвидетельствовать тогдашними своими затянувшимися надеждами.

Как чаще всего бывает, случай пришел со стороны совсем неожидаемой.

Виктор, Петька и Николай ушли на рыбалку, я же накануне не вскопал огород и мать непререкаемо обусловила:

— Вскопай огород и — на все четыре стороны. Я тебе всегда говорила: кончил дело — гуляй смело.

Я знал, что коли уж мать так высказалась, никакое канючанье не поможет. Пословица испокон веку означала, что на мать нашел воспитательный стих и самое для меня выгодное — браться за лопату без проволочек.

Отделался я поздно, на вечернюю зорю было не успеть. Убитый материнской несправедливостью, я заявил, что она как та Салтычиха, и ушел одиноко страдать на лавочку, напротив Лениных окон.

Я сидел, вперив вдаль отсутствующий взор, и время от времени косился на зашторенные окна. Я звал ее и мысленно и шепотом, но она не шла. Наконец, так долго сидеть непонятному мне наскучило, я отнял ото лба руку и, словно приходя в себя после долгого раздумья о доле людской, повел по сторонам осмысленным взглядом. Больше того — я настолько очеловечился, что даже почесал за ухом и сплюнул.

И надо же, чтобы ее калитка скрипнула именно в это время. Ни минутой раньше!

Рука моя из-за уха непроизвольно скользнула на лоб, большой и средний палец легли на виски. А вот взор подкачал. Не успел он стать горестным, с оттенком безнадежности. Но это не помешало мне не расслышать ее приветствия. Тогда она, заходя спереди, сказала:

— Ты что, Андрюша, один? Здравствуй! Ты дойтш выучил?

Будь на моем месте тот же Печорин, он бы помолчал еще немного, потом сказал задумчиво: «Ах, при чем здесь немецкий. Вы рядом…» В общем так или что-то в этом роде. Я же ответил легкомысленно и совсем не соответственно моменту:

— Выучил, а что?

— Ты мне дойтш дашь?

Как же охаивал я себя, когда брел за учебником. Я холодел от одной мысли о том, как был смешон, во-первых, почесывая за ухом и сплевывая, а во-вторых, торопясь с ответом. Вот уж действительно, человек казнится не столько позором, сколько воспоминанием о том, как нелепо или малодушно вел себя при этом. Возвращаясь к лавочке, я зашел в беседку и задержался там, раздумывая, как быть. Но ничего не придумал. Тогда, чтобы хоть чем-то поразить Лену, я на тетрадном листке написал азбукой Морзе несколько слов. Вложил листок в книгу и отдал Лене.

Не знаю, как она расшифровала написанное, но, даю честное слово, там не было ничего кроме: «Верни книжку завтра после школы. Мне нужно». В ответе же, который я получил следующим вечером из рук в руки, в обстановке невероятной таинственности значилось буквами самыми понятными: «Я тебя тоже».

Так и не пришлось Виктору Васину задавать вопрос. Все объяснилось само собой. Но пока кроме нас двоих этого никто не знал и, как мы были уверены, знать не мог. Но то ли мы при всех уж слишком назойливо третировали друг друга, то ли кто-то заметил, что во время игры в «телефон» Лена держала меня на первом месте дольше других, только друзья потребовали от меня вразумительного ответа. Как-то, когда Лена по обыкновению, пресытившись нашим молчанием, ушла домой, а мы, накурясь до горечи на языке, ждали, когда Петька кургузым своим баском выведет: «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет», произошло объяснение. Вместо того, чтобы запеть, Петька вытащил изо рта недокуренную еще папиросу и молча катал окурок в пальцах. Потом щелчком подбросил его, проследил взглядом за описавшим дугу красным глазком и, обернувшись ко мне, спросил торжественно:

— Она тебя любит, да?

— Любит, — ответил я решительно.

— А уговор как же?

Виноватым я себя не чувствовал, нарушителем конвенции не считал, в то же время, с какой стати мне было рассказывать, что все произошло совершенно случайно. Поэтому, сохраняя высоту положения, я встал и, выставив левое плечо, заявил:

— Вдаримся, да? Вдаримся?

Накаляя обстановку, Колька Судаков зашел мне за спину. Но это меня не смутило — драться Колька не умел, а его излюбленный удар по уху легко было предотвратить, стоило только пригнуться. В общем, мне угроза, а Петьке помощь от него были слабые. К тому же, нельзя забывать, что я вступался за женскую честь. Мы бы, конечно, сцепились. Но Виктор, наш постоянный миротворец, вмешался как всегда рассудительно: