— Боже мой, дружище, я не обвиняю вас! Разве это возможно — разыскать безумца? Ведь им может быть кто угодно! Днем он выглядит так же, как вы или я. Им может быть полуодетый нищий, притулившийся у любой двери отсюда до Майл-Энда или до Вулича. В городе почти четыре миллиона человека. Но мы все равно должны найти его! Вам что-нибудь известно? Хоть что-нибудь?

Драммонд медленно выдохнул.

— Нам известно, что он выбирает время с особой тщательностью: хотя на набережной Виктории и у здания парламента еще оставались люди, его никто не видел — ни уличные торговцы, ни проститутки, ни извозчики.

— А вы не допускаете, что кто-то лжет? — поспешно спросил Ройс. — Может, у него есть сообщник?

Драммонд задумчиво посмотрел на него.

— Тогда это предполагает определенную здравость рассудка, во всяком случае, у одного из них. Кто согласился бы пособничать в таком странном и невыгодном предприятии, если бы ему за это не платили?

— Не знаю, — признался Ройс. — А может, сообщник и есть заказчик? Держит при себе маньяка, чтобы тот за него совершал преступления?

Драммонд поежился.

— Это странно, но, думаю, вполне возможно. Кто-то едет в кэбе по мосту ночью и везет маньяка, потом выпускает его на короткое время, чтобы тот успел совершить преступление, затем забирает его и увозит? При хорошей скорости он, неотличимый от тысяч других кэбов, мог бы съехать на набережную или добраться до Ватерлоо-роуд, прежде чем кто-то обнаружил бы убитого и вызвал полицию. Это ужасно.

— Вы правы, — хрипло произнес Ройс.

Секунду или две они стояли в молчании. Снаружи продолжал лить дождь, в дверь входили и выходили люди.

— Если окажется, — наконец сказал Ройс, — что я смогу вам чем-то помочь, позовите меня. Я говорю абсолютно серьезно, Драммонд: я пойду на все, чтобы поймать это чудовище прежде, чем оно снова убьет.

— Спасибо, — спокойно принял его предложение Мика. — Если такая возможность появится, я позову вас.

Питт вышел из церкви и под дождем направился к набережной Альберта. Преодолев половину моста Ламбет, он поймал кэб, который и довез его до полицейского участка на Боу-стрит. Поездка дала ему время на размышления перед новой встречей с Микой Драммондом. То, что сказал Гарнет Ройс, внушало ужас, однако отмахиваться от этого было нельзя. Вполне возможно, что какой-то заговор действительно существует, что какой-то человек использует сумасшедшего для достижения своей цели, привозит его на мост, направляет на жертву, а потом увозит. Они уже давным-давно опросили всех извозчиков с лицензией в Лондоне — и ничего не выяснили. В начале расследования они допускали, что кто-то один солгал, за взятку или из страха, но после третьего убийства отмели такую возможность.

Все попытки найти разумный мотив для трех убийств потерпели крах. Ни борьба за деньги или власть, ни месть, ни любовь, ни ненависть — ничто не связывало эти три жертвы, и они с Драммондом, как ни ломали головы, так и не придумали, что еще могло бы их объединять. Даже у Шарлотты, обычно такой проницательной, не было никаких идей, кроме того, что сильная ненависть могла подвигнуть Флоренс Айвори на убийство, и что у нее хватило бы духу совершить его. Однако сразу возникал вопрос: какой у нее был мотив убивать Шеридана? Если только не по этой причине — отсутствие мотива — и ради подтверждения собственной невиновности? Могла ли она убить Гамильтона по ошибке, приняв за Этериджа, а потом убить Шеридана только потому, что это убийство было бессмысленным и снимало с нее все подозрения? Для этого надо не только испытывать жгучую ненависть, но и обладать ужасающим хладнокровием. Томасу не хотелось так думать о ней. В глубине души он понимал женщину, у которой отобрали смысл ее жизни — ребенка.

Им ничего не остается, как вернуться к рутинной, прозаичной полицейской работе: все перепроверять, искать несоответствия и людей, которые что-то видели или вдруг что-то вспомнили.

Драммонд уже был в своем кабинете, когда Питт приехал в участок. Он поднялся наверх и постучал.

— Входите, — сказал в ответ шеф.

Он стоял у камина, грелся и сушил промокшую одежду. Его ботинки потемнели от воды, а от брюк поднимался пар. Слегка сдвинувшись в сторону, Драммонд освободил местечко для Питта, чтобы тот тоже насладился теплом. Кто-то другой назвал бы его поступок незначительным, но Томаса его великодушие тронуло гораздо сильнее, чем похвала или сочувствие.

— Ну? — спросил Драммонд.

— Возвращаемся к началу, — ответил Питт. — Снова опрашиваем свидетелей, констеблей, оказавшихся ближе всех к мосту, извозчиков, всех, кто переходил реку или проходил по набережной за час или через час после преступления. Я поговорю со всеми депутатами в палате и расспрошу их о трех вечерах. Мы допросим всех уличных торговцев.

Шеф посмотрел на него с надеждой, правда, слабой.

— Вы думаете, нам все же удастся что-то обнаружить?

— Не знаю. — Томас не хотел вселять в него необоснованный оптимизм. — Но это лучшее из того, что мы можем сделать.

— Вам понадобится еще как минимум шесть констеблей — больше дать не могу. Когда им приступать?

— Пусть они опросят извозчиков, дозорных констеблей и свидетелей, а потом помогут мне с депутатами. Я начну сегодня же, а вечером займусь торговцами.

— С депутатами повидаюсь я. — Драммонд с неохотой отошел от камина и снял с крючка мокрое пальто. — С чего начнем?

Утомительная и монотонная работа, на которую ушла вторая половина дня, ничего не дала. На следующий день Томас начал все сначала, с одной только разницей: Шарлотта рассказала ему грустную историю о том, что чувством, которое объединяло Барклая Гамильтона и жену его отца, была отнюдь не ревность или ненависть, как они считали, а глубокая и безнадежная любовь. Эта новость не обрадовала инспектора, он лишь ощутил глубокую жалость к людям, которых долгие годы разделяло уважение к чести.

Питт вдруг со всей отчетливостью осознал, как ему в жизни повезло, и его душа наполнилась непередаваемым ликованием, которое захлестнуло его и едва не вырвалось наружу.

Томас нашел возле моста цветочницу, широкобедрую женщину с обветренным лицом. Определить ее возраст оказалось нелегко: на вид ей можно было дать и пятьдесят, и тогда любой назвал бы ее крепкой и пышущей здоровьем, и тридцать, но тогда стало бы ясно, что жизнь сильно побила ее. Она держала лоток со свежими фиалками — голубыми, фиолетовыми и белыми — и вскинула на Питта полный надежды взгляд, когда увидела, что он направляется к ней. Однако когда торговка узнала в нем полицейского, который допрашивал ее, огонек в ее глазах потух.

— Мне неча рассказывать, — заговорила она прежде, чем Питт обратился к ней. — Я продаю цветики, собираю букетики, как их милости пожелают, иногда перекинусь парой словечек с жельтменами, и все. Я ничё не видала, када кокнули тех господ, бедолажки, усё было как всегда. Никакие кэбы не останавливались, и девиц близь не было, тока те, о коих я уж грила. А есчо Фредди, торгует горячими пирогами, да Берт, он продает сэндвичи.

Питт порылся в кармане, достал несколько пенсов и протянул ей.

— Голубые фиалки, пожалуйста… нет, секундочку, сколько стоят вот эти белые?

— Они особливые, потому шо пахнут слаще. Белые цветики завсегда пахнут сильнее. Верно, берут запахом, ежли не вывши цветом?

— Тогда дай мне понемногу каждого цвета.

— Бери, милок, но мне все равно неча сказать. Ничем я тебе не помогу. Хоть и рада бы!

— Но ты помнишь, как продавала цветы сэру Локвуду Гамильтону?

— А то ж, как забыть! Он у мене постоянно покупал цветики. Разлюбезный был господин, бедолажечка. Никада не торговалси, как вот некоторые. Есть господа, они ворочают деньжищами, а торгуются из-за фартинга.

Цветочница тяжело вздохнула. Томас прекрасно представлял, что у нее за жизнь, и знал, что четверть пенса имеет для нее огромное значение, потому что на нее можно купить кусок хлеба. При этом она не испытывала никакой ненависти к мужчинам, для которых образ жизни предполагал обед в девять перемен и которые торговались с ней из-за столь мелкой для них суммы; она просто горько сокрушалась из-за того, что судьба распорядилась так, а не иначе.