— Конечно, знаю, — ответил он очень тихо, почти шепотом. — Ты думаешь, я когда-нибудь сомневался в этом?

— Нет. — Она все же не устояла под натиском сдерживаемой многие годы боли. — Нет! — И ее тело сотрясли рыдания.

С величайшей нежностью, которая до глубины души тронула наблюдавшую за ними Шарлотту, Барклай обнял ее, притянул к себе и прижался к ее макушке сначала щекой, а потом — на одно короткое мгновение — губами.

Шарлотта принялась осторожно пробираться к выходу. Наконец ей стала понятна и та ледяная вежливость, что окрашивала их отношения, и то напряжение, что ощущалось между ними, и та гордость, что разделяла их, и та необыкновенная верность человеку, который был для нее мужем, а для него — отцом. И его смерть не принесла им свободы, запрет на их любовь никуда не делся — он остался навечно.

Питт пришел на похороны, не надеясь узнать что-то существенное. Во время службы Томас стоял у двери и наблюдал. Он видел Шарлотту, и Веспасию, и еще какую-то женщину с необычной внешностью. Инспектор понял, что это Зенобия Ганн, хотя она была одета значительно более модно, чем рассказывала Шарлотта. Возможно, он плохо разбирается в таких премудростях, как фишю, рукава и турнюры.

Питт видел и леди Мэри, одетую в практически такое же платье, и понял, что был прав, когда решил, что другая женщина — мисс Ганн.

Он также обратил внимание на то, что Хелен Карфакс обрела внутреннее спокойствие, ту самую уверенность, которой лишился Джеймс, и сразу вспомнил, как Шарлотта рассказывала ему о визите Зенобии. Томас с радостью с ней познакомился бы — если бы это было удобно с точки зрения условностей.

Он также заметил Чарльза Вердана, прибывшего одним из первых, и вспомнил, что при знакомстве этот человек вызвал у него симпатию. Однако Питт не считал невозможным деловое соперничество между Верданом и Гамильтоном. Господь свидетель, ничего исключать нельзя. У Томаса так и не сформировалась четкая версия, а изолированные элементы — страсти, несправедливости, утраты, ненависть, путаница из-за темноты, слухи об анархии, надвигающейся с полных опасностей грязных задворок Лаймхауса, Уайтчезеда и Сент-Джайлса, — пока не складывались в единую картину. Не следовало забывать и о безумстве — оно могло объявиться где угодно.

Гамильтон и Этеридж были внешне похожи: тот же рост, та же комплекция, скрытая под дорогим пальто; очень близкие по форме, вытянутые, чисто выбритые лица под густой шапкой серебристых волос. Шеридан был помоложе, со светлыми волосами и на дюйм выше. Но разве на мосту, на фоне черного неба и черной воды, в промежутках между островками света от фонарей, можно было увидеть разницу между светлыми и седыми волосами?

Было ли случившееся нелепой, безумной ошибкой? Или убийца четко осознавал свою цель и он, инспектор Питт, просто еще не догадался, что может стать ключом к разгадке?

Томас наблюдал за участниками действа. Он увидел Сомерсета Карлайла и вспомнил, что тот придерживается довольно причудливых, нестандартных моральных принципов, которыми и объясняется его эксцентричное поведение. Увидел вдову и понял, что ее горе неподдельно. Наблюдал за Джаспером и Гарнетом Ройсами и за Аметист Гамильтон. Заметил, что Барклай Гамильтон специально сел подальше от них: молодой человек не захотел привлекать к себе внимание и поэтому не стал просить, чтобы все подвинулись и освободили ему местечко рядом с родственниками.

Когда служба закончилась, Питт не пошел на кладбище. Всем сразу станет ясно, кто он такой, — никто не примет его за родственника или коллегу. И его появление не поможет собрать новые сведения.

Вместо этого Томас решил еще немного постоять у двери и понаблюдать. Он видел, как Шарлотта вернулась, заглянула в свой ридикюль и, несмотря на дождь, поспешила обратно.

В церковь вошел Мика Драммонд и стряхнул со шляпы и пальто капли воды. Судя по виду, шеф сильно замерз; кроме того, он выглядел крайне встревоженным. Питт догадывался, какую пытку пришлось выдержать его начальнику, когда депутаты парламента и члены кабинета, с осуждением глядя на него, обвиняли всю полицию в бездействии.

Драммонд слабо улыбнулся ему. Они не продвинулись ни на шаг, и оба это знали.

Они не заговорили друг с другом. Во-первых, времени на это не было, а во-вторых, беседа с Драммондом разрушила бы прикрытие Питта.

Спустя секунду в церковь вошел Гарнет Ройс, казалось не замечая, что вода течет у него по лицу и капает с пальто на пол. Он не заметил Питта, стоявшего в тени, зато увидел Мику Драммонда и, насупившись, поспешил к нему.

— Бедняга Шеридан, — произнес он. — Трагедия для всех. Ужасное горе для вдовы. Какая… какая страшная смерть. Моя сестра все еще переживает из-за Гамильтона. Неудивительно.

— Конечно, — согласился Драммонд. Он не мог похвастаться тем, что расследование продвинулась вперед, осознавал свое бессилие и понимал, что не может повлиять на ситуацию, поэтому его мучили угрызения совести, а голос звучал напряженно.

Повисшее молчание побудило Ройса задать следующий вопрос:

— Вы действительно считаете, что это дело рук анархистов или революционеров? Господи, что-то много их развелось… Я со всех сторон только и слышу, что трон закачался и вот-вот свалится, что наступает новый порядок! Никогда такого не было! Ее Величество немолода и тяжело переживает свое вдовство, но люди ждут, что монарх будет выполнять свои обязанности, невзирая на личные невзгоды. Да и поведение принца Уэльского едва ли добавляет блеска короне. А тут еще герцог Кларенский своей безответственностью и разгульным образом жизни дает пищу для сплетен!.. Складывается впечатление, что сейчас рушится все то, что мы создавали тысячелетиями; мы даже не в состоянии пресечь убийства в сердце столицы! — В его словах не было паники или истеричности, типичных для труса; в них присутствовал лишь оправданный страх добропорядочного гражданина, который все четко видит и готов бороться, хотя и понимает, что риск такой борьбы огромен, а перспектива победы неясна.

Мика Драммонд дал единственный имевшийся в его распоряжении ответ и при этом не испытал ни малейшей радости:

— Мы выявили все известные источники беспокойства, изучили мятежников и революционеров всевозможного толка, наши агенты и осведомители работают с полной отдачей. Однако нам так и не удалось найти что-либо, что связывало бы их с Вестминстерским головорезом. Все указывает на то, что и им его действия не по душе! Они стремятся завоевать простых людей, маленького человека, которого общество отвергает или оскорбляет; человека, загнанного в тупик переработкой или низким жалованьем. Эти дикие убийства не способствуют достижению их целей, в том числе и целей фений.

Лицо Ройса застыло, как будто некие смутные опасения вдруг обрели четкие контуры.

— Значит, вы не верите, что анархисты решили взять на вооружение жестокие методы?

— Нет, сэр Гарнет, все указывает на обратное. — Драммонд опустил взгляд на промокшие ботинки, потом снова поднял его. — Но в чем суть этих убийств, я не знаю.

— Боже, какой ужас. — Ройс на мгновение прикрыл глаза, показывая, насколько глубока мера его отчаяния. — Вот к чему мы пришли — вы и я, правительство и законодатели страны: мы не в силах защитить простых людей и дать им возможность заниматься их законным делом в сердце страны! Кто следующий? — Он впился в Драммонда взглядом. — Вы? Я? Поверьте, ничто на свете не убедит меня перейти реку по Вестминстерскому мосту после наступления темноты! Я чувствую свою вину, мистер Драммонд! Всю свою жизнь я стремился принимать мудрые решение, укреплять силу воли и здравый смысл — и все это ради того, чтобы защищать тех, кто слабее меня, тех, кто поставлен Господом и природой под мою опеку. А к чему я пришел? Я не в состоянии воспользоваться данной мне привилегией и выполнить свои обязательства, потому что какой-то маньяк остается на свободе и совершает убийства, когда ему вздумается!

Было видно, что Драммонд потрясен. Он уже открыл рот, чтобы выразить свое мнение, но Ройс не дал ему заговорить: