Зенобия говорила медленно, сдабривая свой рассказ описаниями Африки и избегая касаться фактов, связанных со смертью Питера Холланда и Балаклавой. Сначала она выдумала отца, скончавшегося в расцвете лет, потом поклонника — его образ она составила из характеров мужчин, которые сыграли в ее жизни ту или иную роль, однако Питера она сюда не включила.

— Ах, моя дорогая, я так его любила, — вздохнула Зенобия, глядя не на Хелен, а на живую изгородь из шиповника слева. — Он был так красив, так заботлив, его общество доставляло мне несказанное наслаждение.

— И что же случилось? — спросила Хелен из вежливости, а не из интереса — повисшее после фразы молчание требовало от нее реакции.

Зенобия подмешала к разочарованию чуточку поэзии:

— Я дала ему деньги на путешествие, а еще неблагоразумно засыпала подарками.

Вот тут Хелен наконец-то проявила интерес.

— Но ведь это вполне естественно, ведь вы любили его.

— Я хотела, чтобы и он любил меня, — ответила Зенобия, понимая, что ей предстоит нанести рану, возможно тяжелую. — Я даже совершала поступки, которые сейчас, оглядываясь назад, считаю бесчестными. Думаю, я всегда подозревала это, только боялась признаться себе. — Она упорно не смотрела на Хелен. — Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что заплатила высокую цену за то, чего не существует, чего мне никогда не суждено иметь. Это стоило мне тяжелейших душевных страданий.

— За что? — Хелен судорожно сглотнула, но Зенобия так и не повернулась к ней. — Что вы имеете в виду?

— Ту самую иллюзию, которой тешат себя многие женщины, моя дорогая: что все мужчины способны на любовь, которую мы от них ждем. Считается, будто нам достаточно быть верными, великодушными и терпеливыми, чтобы они одарили нас этим высоким чувством. Но дело в том, что не все мужчины способны на такое. Невозможно превратить утлое суденышко в надежный пароход; если вы все же возьметесь за это, то рискуете лишиться спокойствия духа, здоровья и даже самоуважения. Вас ждет разрушение идеалов, на которых строится ваше счастье.

Несколько минут Хелен ничего не говорила. Молчание нарушал ритмичный стук их каблуков, пение птиц на деревьях, успевших одеться в зеленую листву, да стук лошадиных копыт и скрип колес экипажей.

— Спасибо, — наконец произнесла она, пожимая руку Зенобии. — Мне кажется, я поступаю точно так же. Или вы догадывались об этом? Но сейчас я найду в себе силы прекратить это. Я и так многое испортила. Я взваливала вину на женщин, борющихся за то, чтобы быть представленными в парламенте, хотя на самом деле знала, что они не имеют отношения к смерти моего отца. А все потому, что я хотела отвести полицию от своего дома. Это было подло с моей стороны. Слава богу, никто от этого не пострадал — кроме меня, так как у меня не хватило духу.

— Действительно, трудно смотреть правде глаза, но… но мне кажется, время настало… — Зенобия замолчала, не в силах продолжать. К тому же надобность в словах отпала. Она отлично поняла, что имела в виду Хелен. Поэтому лишь накрыла ее руку своей, и они в молчании продолжили свой путь под лучами весеннего солнца.

Шарлотта вернулась домой с ощущением полнейшей неудачи. Визит к Партенопе Шеридан ничего не дал. Она вела себя так, как и предполагала Шарлотта: еще не оправилась от глубокого шока, тяжело переживала утрату и мучилась от чувства вины из-за того, что близкий человек ушел, а она так и не успела сказать ему о своей любви, залечить давние раны и попросить прощения за недопонимание, за раздражение по поводу всяких мелочей и за недовольство без всякого повода.

Шарлотта даже не смогла определить, скрывается ли за этими эмоциями что-то еще — ревность, алчность, раскаяние в измене. До Шарлотты не доходили никакие слухи о том, что у Партенопы есть любовник, а во время визита она не увидела ничего, что подтолкнуло бы ее к верному направлению расследования. И даже не смогла сформулировать вопросы, которые следовало бы задать вдове.

В тот день единственным успехом было то, что Зенобия убедилась в невиновности Хелен Карфакс, пусть и косвенным образом. Джеймс Карфакс оставался в числе подозреваемых, хотя мисс Ганн не верила в то, что у него хватило бы духу самолично совершить преступления — или влияния и умения, чтобы найти кого-то, кто оказал бы ему такую услугу. И Шарлотта, и Веспасия были склонны согласиться с нею.

Шарлотта поделилась с ними своим впечатлением о Флоренс Айвори, рассказала, как в ней вспыхнула жалость к этой несчастной женщине, пострадавшей от вопиющей несправедливости, как ей нечего было возразить на ее гневные обвинения. Она, хоть и с неохотой, вынуждена была признать, что не отказывается от мысли о виновности Флоренс, и добавила, что им надо быть готовыми к тому, что это окажется правдой, так как ничего, что могло бы опровергнуть это подозрение, ей найти не удалось.

Ей в голову приходили разные идеи — страшные, наводящие ужас. Она вполне допускала, что холодная ненависть способна подвигнуть человека не только на то, чтобы замыслить смерть знакомого или близкого, но и развратить душу другого человека, подтолкнуть его к убийству и взвалить на него все тяготы, связанные с расследованием и угрызениями совести. Возможно ли, чтобы все мотивы были личными, но изолированными друг от друга и чтобы единственной связью между ними служило тайное стремление удовлетворить чьи-то потребности? Мысль была чудовищной, но и сами убийства были чудовищными, и между ними отсутствовала какая-то связь, за исключением одного: все убитые были депутатами парламента — правда, в числе еще шестисот таких же депутатов, — и все ходили домой пешком через Вестминстерский мост.

Неужели Флоренс Айвори настолько сильно повредилась в рассудке, что пошла на убийство и продолжала убивать после того, как разделалась с Этериджем? Неужели ее мало заботила собственная жизнь? Шарлотта пыталась найти ответ, но тщетно.

Она раздала указания Грейси и миссис Фелпс, которая приходила дважды в неделю и выполняла тяжелую работу, а сама занялась глажкой. Водя тяжелым утюгом по льняной простыне, а потом ожидая, когда он нагреется на плите, Шарлотта перебирала в памяти все, что удалось выяснить тете Веспасии и Зенобии Ганн и что рассказал ей Питт, однако ни к какому конкретному выводу не приходила. В голове у нее царила полнейшая неразбериха, надежда то вспыхивала, то угасала. Если не Флоренс, то кто?

Связана ли давняя и глубокая неприязнь Барклая Гамильтона к своей мачехе со смертью его отца? Что ему известно? Подозревает ли он кого-то? Мысль о причастности Барклая не доставляла ей удовольствия, потому что ей нравились оба — и мачеха, и пасынок; только она не могла уяснить, как их взаимная антипатия могла вдохновить кого-то на убийство. И что за мотивы двигали убийцей — политические или деловые? Томас тоже не мог дать ответы на эти вопросы.

Джеймс или Хелен Карфакс? Нобби Ганн считает, что не они, и ее суждение кажется обоснованным. Если их расследование к чему-то приведет — что с каждым часом выглядит все более сомнительным и вызывает у Шарлотты все большую неуверенность в своих силах, — тогда будет ясно, что их оценка характеров, понимание женской натуры, хорошее знание общества, то есть все то, что не смогла заполучить полиция, было правильным. Они создали для себя возможность понаблюдать за подозреваемыми в естественной обстановке и завоевать их доверие. Если они сведут на нет свои преимущества перед полицией, тогда у них уже ничего не останется.

А Катберт Шеридан? Ведь они ничего не знают о нем, кроме того, что у него, по всей видимости, абсолютно обычная семья, у которой не было повода желать ему смерти. Его вдова принадлежит к тем женщинам, которые открыли для себя новые устремления и впервые в жизни обнаружили независимые суждения. Возможно, они ссорились, но никто не стал бы нанимать головореза, чтобы прикончить мужа за то, что он не одобряет вновь обретенные политические взгляды жены, даже если он прямо возражает против ее деятельности. А свидетельств того, что Катберт Шеридан возражал, вроде бы нет, не так ли?