Они встретились на воле два, три, четыре раза, но это не остудило их чувства. И тогда Пэт Шиман, который всегда был реалистом, просто сел в поезд метро, доставивший его на Холмы Джексона. Он приехал всего с одним чемоданом. Это случилось четыре года назад. Двумя годами позже Луи проснулся однажды утром с ужасно опухшими гландами и лихорадкой, которую нельзя было вылечить ни аспирином, ни пакетами со льдом.

К счастью, никто ничего на знал о тюремном прошлом сожителей. Хватало и того, что они оба были известны как голубые. Пэт при небольшом росте — всего лишь пять футов семь дюймов — весил прилично, семьдесят пять фунтов, и был физически закален тюрьмой. Луи Персио, по стандартам тюрьмы Даннимора, был «лисой», а «лисам», как известно, защитить себя нечем. Пэт, однако, старался быть незаметным. Он работал водителем микроавтобуса. Это была очень хорошая работа для бывшего заключенного, и он не хотел, чтобы какие-нибудь жалобы дошли до офицера, контролирующего его поведение на воле.

Но даже если нюх Пэта Шимана притупится, он и через сто лет сможет распознать такое трепло, как Эл Розенкрантц. От того просто несло, и Пэт чувствовал этот запах, как старый заключенный чувствует страх новичка. Пэт уже все понял, едва первый раз увидел сутенера, поселившегося в квартире 1Ф с двумя шлюхами. Никто бы не смог подписать договор об аренде с Регзом Рагоззо, чтобы потом не броситься мыть руки. Этот парень просто потел оливковым маслом, так же как толстый Эл Розенкрантц, у которого капли пота текли по вискам. Фигура Розенкрантца была настолько ясна для Пэта, что ему просто хотелось кричать, бросать в этого человека его собственным дерьмом. Сейчас он вспоминал одного из охранников в тюрьме, который говорил те же слова, что и Розенкрантц: «Если только вы дадите шанс нашему заведению, то оно сделает для вас все необходимое». Пэта тошнило от такого вранья.

Но Шиман не терял контроль над собой. Он не стал рассказывать соседям, что стояло за всем этим, хотя уже на сомневался — новые жильцы напротив в квартире 4Б были наркоманами и употребляли героин. Он понял это, как только увидел их во время переезда. Черт возьми! Он кое-что знал о наркотиках и распрощался с ними из-за несчастного случая, когда участвовал однажды в вооруженном нападении, чтобы достать деньги и поддержать себя очередной дозой.

— Вы что, не можете распознать этого вора? — кричал Майк Бенбаум Майрону Гоулду. — Вам надо дождаться, пока он вам череп проломит? Вот тогда-то вы, наверное, проснетесь!

Двадцатое февраля

Среди особенностей наркомана, вора, педика, сутенера Джонатана Миллера по прозвищу Борн числилась еще одна — он был вегетарианцем. В свои двадцать четыре года, вернувшись с Райкерс-Айленд, он наконец почувствовал себя примиренным с окружающей его действительностью. Это правда, он опять кололся, но совсем не с той убийственной интенсивностью, которая предшествовала его заключению. Тогда он был просто сумасшедшим. Настолько сумасшедшим, что умудрился разбить боковое стекло машины, стоявшей на светофоре у перекрестка между Тридцать девятой и Девятой улицами около туннеля Линкольн. Он помнит, как, сунув руку в разбитое стекло, схватил старую потаскуху, сидевшую за рулем, и до сих пор слышит собственные вопли: он требовал от нее денег и при этом орал так, будто старуха была глухой. Несчастная в своем перламутрово-сером «Мерседес-Бенце» ничего не могла сделать: сзади и спереди впритирку стояли машины. Куда ей было деваться?

Она полезла за своим кошельком, за своим чертовым кошельком, но, как оказалось, за газовым баллончиком. Она брызнула этой дрянью ему в глаза. Джонатан попятился и ударился о зеркальце заднего вида тормозящего микроавтобуса, после чего был даже не в состоянии отползти в сторону до приезда полиции. Что за несчастье! В довершение ко всему старая шлюха вместо того, чтобы уехать, как люди обычно делают, спокойно дождалась фараонов и все им рассказала.

Арестовавшие его офицеры, хорошенько отколошматив, обвинили Джонатана в нападении с целью убийства с применением оружия (кусок стекла), уголовно наказуемом владении наркотическими веществами, а также создании угрозы для водителей на Девятой авеню. Этою было достаточно, принимая во внимание целую цепочку предыдущих задержаний за хулиганство, чтобы отправить его в места не столько отдаленные, гдё он мог в перспективе отпраздновать свой шестидесятилетний юбилей.

Но прокурор округа, несомненно, пошел бы на уступки в случае его, Джонатана, добровольного признания. Такие обвинения предъявлялись только, чтобы запугать, заставить сделать подследственного неправильный шаг. Об этом ему объяснили заключенные, кое-что понимающие в юриспруденции. Они выслушали его рассказ в обмен на бутерброды с курятиной, которые он воровал из офицерской столовой. Он обратился к этим доморощенным знатокам только потому, что у него никогда не было собственного юриста. Джонатана не вызвали в суд. Он никогда так и не увидел ни обвинителя, ни кого-либо еще, представляющего власть закона. Ему было предоставлено право иметь дело лишь с офицерами по воспитанию заключенных, которым абсолютно наплевать на его отношения с законом.

Через шесть месяцев, окрепнув после сотен часов, проведенных в спортзале, он вновь почувствовал себя нормальным человеком, не без помощи Брайана Петтерсона по прозвищу Дохлая Собака. Брайан научил его (в обмен на сексуальные услуги), как дисциплинировать свой ум, питаясь лишь фруктами и овощами. После того как Борн стал чист умом и телом, он начал трезво реагировать на окружающий мир и был готов снова вступить с ним в борьбу. Встретившись с инспектором по исправительным работам, он спросил, почему его дело не рассматривалось в суде. Через три дня заметно опечаленная помощница окружного прокурора, по имени Майра Бейнз, заявила саркастически настроенному Кельвину Смиту, что дело заключенного Миллера каким-то образом закрыто до суда, и Джонатан оказался на свободе.

Сильный и уверенный в себе, он вновь появился на улице Святого Николоса в Гарлеме и выпросил двадцать долларов у своей матери: «Мне же надо где-то жить, а то они меня опять посадят. Сейчас у меня испытательный срок».

Его мать Марла согласно кивнула и с выражением материнской заботы на лице отдала Джонатану деньги, потому что боялась его. Она знала все о предыдущих приводах и арестах сына, как в подростковом, так и в более зрелом возрасте, и не понимала, почему его выпустили.

Однако то, что двадцать долларов избавят ее от дорогого мальчика, по крайней мере на какое-то время, она понимала. Как и то, что, может быть, она даже не увидит его достаточно долго и успеет подготовиться к новому возвращению.

После шести месяцев воздержания первая затяжка произвела взрывообразный эффект у Борна в мозгу и половых органах. Он курил крэк в притоне на Сто сорок третьей улице, и одна из женщин — доминиканская проститутка-наркоманка — предложила ему трахнуться, если он даст ей трубку.

— Отсоси сначала, сука, — простонал он, пытаясь не выдать свое сильное желание.

Девушка, которую звали Чоч, сделала это быстро и умело. Миллер трахался и курил, пока у него не осталось героина. Потом он вышел на улицу в поисках денег.

Сначала подумал о том, чтобы вернуться к мамаше, но та уже знала, что он на свободе. И в квартире будет либо ее брат, либо она вообще не откроет дверь. Джонатан совсем не боялся своего дяди, однако ему нужен был крэк, а у мамы его все равно не было, сколько ее ни колоти. Лучше уж поискать счастья на улице.

Через десять минут он уже стоял на втором этаже заброшенного дома на Конвен-стрит, высматривая добычу. Мимо прошли трое мальчиков-подростков. Они были такие чистенькие в своих пиджачках, джинсах и кроссовках «Рибок». У самого маленького на груди висела цепочка толщиной с палец. Черт возьми, подумал Борн Миллер, с такой цепочкой можно быть под кайфом недели две. Этого достаточно, пока он не найдет Дохлую Собаку, который жил где-то в Бронксе.