— Пожалуйста, не заставляйте меня задавать этот вопрос, — ответил он. — Я не вынесу ответа.

Мы лежали, ожидая наступления ночи, и я с тоской вспоминал «императорский джип». Даже к Бахру я начинал испытывать теплые чувства.

Кефла приказал своему старшему сыну охранять караван. Это был мальчик лет двенадцати.

— Он мудр, как Сулейман, — сказал он. — Весь в деда. Многие девушки уже мечтают выйти за него замуж. Но еще не время.

— Вы знаете о Сулеймане?

— Конечно, — ответил начальник каравана. — Все данакилы знают, что он лично посетил эту землю — он приезжал за золотом и слоновой костью.

— И он их нашел?

— Да, да, нашел. Я же говорил вам, что прежде здесь было золото. Во времена Сулеймана здесь было много золота.

— А он добывал золото?

Кефла посохом подбросил дров в костер.

— Его люди вырубали золото из земли, — ответил он. — Затем его погружали на корабли и увозили в страну Сулеймана.

— А как они доставляли золото на корабли?

— Его переносила армия джиннов Сулеймана.

Верблюды наелись и теперь лежали на земле, пережевывая жвачку. Небо освещалось луной и россыпью звезд, а легкий ветерок с востока принес прохладу. Старшего сына Кефлы звали Ехиа.

Он охранял лагерь, вооружившись винтовкой «Lee Enfield 303». Он приближался к поре полового созревания, возрасту, когда его предки готовились к первому убийству. Палец мальчика не расставался со спусковым крючком; он явно испытывал непреодолимое желание нажать на блестящую стальную скобу. Но Ехиа родился слишком поздно. Смерть и сегодня нередкая гостья у данакилов, но ее причиной чаще служит оборона, а не хладнокровное убийство. В нынешнее время данакилы уже не отрезают гениталии врагов. И хотя Кефла и его соплеменники прямо об этом не говорили, без ритуала отрезания половых органов убийство теряло свою привлекательность.

Проходя мимо меня, Ехиа стиснул зубы и заученным движением вскинул винтовку к плечу.

С глубокой древности иностранец считался законной добычей. Я улыбнулся, но свирепая маска так и не сошла с лица мальчика. Его дядя Абдулла пригласил нас присесть на грубый тюфяк из козьей шерсти. Абдулла выделялся среди остальных высоким ростом и тонкой шеей, а вокруг груди у него были обмотаны два патронташа. Он отрезал кусок вяленого мяса от лежавшей у него на коленях туши и поднес к моим губам.

Я хотел спросить, сколько еще продлится наш переход, но знал, что Самсон не захочет переводить этот вопрос. Вместо этого я стал расспрашивать Абдуллу о Мекеле.

Он сморщился так сильно, что его лоб стал похож на лист гофрированного железа.

— Это очень большой город, — сказал Абдулла. — Слишком много людей, слишком много машин, слишком много шума!

— Значит, он вам не нравится?

— О! — воскликнул он. — Пройдитесь по городу, и вы увидите все худшее, что только есть в человеке. Попадая в такое место, люди забывают, откуда они пришли. Они становятся ленивыми, пьют пиво и впустую тратят деньги. Это не настоящий мир.

— А что такое настоящий мир?

Абдулла расстегнул патронташи, затем хлопнул в ладоши и простер их, словно две чаши.

— Вот настоящий мир, — сказал он. — Смотрите на него! Почувствуйте его запах! Попробуйте его на вкус! Вслушайтесь в него!

К нам подошел Кефла и присел на корточки. Несмотря на темноту, было заметно, что он устал. Он сказал, что Ехиа будет охранять нас ночью. Если что-то случится, верблюды поднимут тревогу. Они способны унюхать вора на большом расстоянии.

— Надеюсь, нас никто не потревожит, — пробормотал я.

Кефла улыбнулся и перенес вес тела на пятки.

— Это вам так хочется. А Ехиа мечтает, чтобы на нас напали. Он готов спустить курок, чтобы доказать, что он мужчина.

Мы шли весь следующий день, а солнце из слабого розового сияния на востоке превращалось в висящий над пустыней огненный шар. Каждый шаг давался с трудом. К полудню жара достигла такой степени, что плевок, испаряясь, шипел на камне. Я вспоминал джунгли. В пустыне, конечно, тяжело, но ничто не может сравниться с ужасами влажных тропических лесов. Я благодарил бога, что мы находились вдали от джунглей.

Здесь не было ни насекомых, ни рептилий, а путь нам не преграждали лианы, стволы упавших деревьев и густой подлесок. Самсон никогда не был в джунглях и поэтому не знал, как ему повезло. Он стал жаловаться, вспоминая Аддис-Абебу: его девушка скучает, а дома ждут неотложные дела. Его страдания придали мне сил. Я поймал себя на мысли, что симпатизирую Генри Стэнли и его привычке заковывать людей в кандалы при малейшем намеке на недовольство.

Каждые три часа верблюдов освобождали от груза, давая отдохнуть, а их упряжь постоянно проверялась, чтобы животные не натерли себе спины. Единственный раз я путешествовал с верблюдами в индийской пустыне Тар несколько лет назад. Тогда мы ехали верхом на верблюдах, а не шли рядом. Тем не менее я смог оценить уникальные взаимоотношения, сложившиеся между человеком и верблюдом. Животные ненавидели своих хозяев, а погонщики смотрели на верблюдов с молчаливым восхищением. Они относились к животным как к лучшим друзьям, хотя никогда не признались бы в этом. Ярче всего это проявилось в тот момент, когда один из верблюдов Кефлы повредил ногу.

Это случилось к вечеру третьего дня пути, когда Кефла вел караван среди невысоких бесплодных холмов. Все выбились из сил. Верблюдов пора было поить и устраивать на ночлег. Мы с Самсоном постепенно привыкали к ослепительному блеску солнца, от которого болели и слезились глаза. Данакилы каким-то образом справлялись с ярким светом и внимательно следили за каждым движением верблюдов. Это было необходимо: один неверный шаг мог привести к катастрофе. Внезапно одна из верблюдиц рухнула на землю, издав душераздирающий крик боли.

Не медля ни секунды, Кефла извлек из складок накидки нож и перерезал ремни, удерживающие блоки соли. Животное билось в агонии, и его крики превратились в пронзительный визг.

Остальные погонщики навалились на верблюдицу, стараясь удержать ее, а Кефла быстро осмотрел животное. Правая передняя нога была сломана. Начальник каравана поднял нож и прижал его к шее верблюдицы. «Бисмиплах, ар-рахман ар-рахим, во имя Аллаха, всемилостивого и милосердного», — воскликнул он.

Одним быстрым движением Кефла перерезал яремную вену животного. Кровь брызнула из раны. Верблюдица взбрыкнула ногами в предсмертной агонии, глаза ее закатились, пасть приоткрылась. Через несколько секунд она уже была мертва.

Кефла стоял над тушей с залитым кровью ножом. Глаза его были наполнены слезами. Он закрыл лицо ладонью, а затем вытер краем накидки. Я нисколько не удивился, увидев плачущего данакила. Он потерял друга. Пока остальные погонщики снимали вьюки с верблюдов, Кефла отошел в сторону, чтобы побыть одному.

НА разделку туши верблюдицы ушел весь вечер. Погонщики работали слаженно, отделяя мясо от скелета, выпуская жидкость из горба, удаляя внутренности и извлекая костный мозг из костей. Впервые за все время Кефла предоставил выполнять всю работу другим. Верблюдица была его любимицей. Он купил ее еще маленьким верблюжонком, и они проделывали этот путь вместе сотни раз. Остальные сочувствовали горю Кефлы. Кто-то расстелил для него матрас, но он лишь присел на корточки, отказываясь лечь. В воздухе стоял запах жареного мяса его любимой верблюдицы.

Последний раз я ел верблюжатину в Иорданской пустыне, где мясо тушили в молоке и подавали с ароматным рисом. Это блюдо называется менсаф, и бедуины готовят его во время священного месяца рамадан, когда днем мусульмане должны соблюдать пост. Трапеза начинается каждый вечер после захода солнца. Тогда мясо было сочным и нежным. Мясо верблюдицы из Афара оказалось совсем не таким — жесткое и жилистое, как будто долгие переходы через пустыню пропитали его солью и лишили всех соков.