В органах слабость, за коликой – спазм, старость – не радость, маразм – не оргазм Исполняя житейскую роль, то и дело меняю мелодию, сам себе я и шут и король, сам себе я и царь и юродивый. Сполна уже я счастлив оттого, что пью существования напиток. Чего хочу от жизни? Ничего. А этого у ней как раз избыток. Когда мне часто выпить не с кем, то древний вздох, угрюм и вечен, осознаётся фактом веским: иных уж нет, а те далече. Кофейным запахом пригреты, всегда со мной теперь с утра сидят до первой сигареты две дуры – вялость и хандра. Дыша озоном светлой праздности, живу от мира в отдалении, не видя целесообразности в усилии и вожделении. У самого кромешного предела и даже за него теснимый веком, я делал историческое дело — упрямо оставался человеком. Болезни, полные коварства, я сам лечу, как понимаю: мне помогают все лекарства, которых я не принимаю. Я курю, бездельничаю, пью, грешен и ругаюсь, как сапожник; если бы я начал жизнь мою снова, то ещё бы стал картёжник. Ушли куда-то сила и потенция, зуб мудрости на мелочи источен. Дух выдохся. Осталась лишь эссенция, похожая на уксусную очень. Чуждый суете, вдали от шума, сам себе непризнанный предтеча, счастлив я всё время что-то думать, яростно себе противореча. Не люблю вылезать я наружу, я и дома ничуть не скучаю, и в житейскую общую стужу я заочно тепло источаю. За бурной деловой людской рекой с холодным наблюдаю восхищением; у замыслов моих размах такой, что глупо опошлять их воплощением. Усталость, праздность, лень и вялость, упадок сил и дух в упадке... А бодряков – мешает жалость — я пострелял бы из рогатки. Из деятелей самых разноликих, чей лик запечатлён в миниатюрах, люблю я видеть образы великих на крупных по возможности купюрах. Быть выше, чище и блюсти меня зовут со всех сторон, таким я, Господи прости, и стану после похорон. Судьбу дальнейшую свою не вижу я совсем пропащей, ведь можно даже и в раю найти котёл смолы кипящей. Я нелеп, недалёк, бестолков, да ещё полыхаю, как пламя; если выстроить всех мудаков, мне б, конечно, доверили знамя. С возратом яснеет Божий мир, делается больно и обидно, ибо жизнь изношена до дыр и сквозь них былое наше видно. Размазни, разгильдяи, тетери — безусловно любезны Творцу: их уроны, утраты, потери им на пользу идут и к лицу. Я вдруг почувствовал сегодня — и почернело небо синее, — как тяжела рука Господня, когда карает за уныние. Я жив: я весел и грущу, я сон едой перемежаю, и душу в мыслях полощу, и чувством разум освежаю. Столько силы и страсти потрачено было в жизни слепой и отчаянной, что сполна и с лихвою оплачена мимолётность удачи нечаянной. Я врос и вжился в роль балды, а те, кто был меня умней, едят червивые плоды змеиной мудрости своей. Жил на ветру или теплично, жил как бурьян или полезно — к земным заслугам безразлична всеуравнительная бездна. Когда последняя усталость мой день разрежет поперёк, я ощутить успею жалость ко всем, кто зря себя берёг. А жаль, что на моей печальной тризне, припомнив легкомыслие моё, все будут говорить об оптимизме, и молча буду слушать я враньё. От воздуха помолодев, как ожидала и хотела, душа взлетает, похудев на вес оставленного тела. |
