Вконец устав от резвых граций, слегка печалясь о былом, теперь учусь я наслаждаться погодой, стулом и столом. Когда родник уже иссяк и слышно гулкое молчание, пусты потуги так и сяк возобновить его журчание. Нам жёны учиняют годовщины, устраивая пиршество народное, и грузные усталые мужчины, мы пьём за наше счастье безысходное. В нас много раскрывается у края и нового мы много узнаём в года, когда является вторая граница бытия с небытиём. Ещё я имею секреты и глазом скольжу по ногам, но дым от моей сигареты уже безопасен для дам. Никто не знает час, когда Господь подует на огарок; живи сегодня – а тогда и завтра примешь как подарок. Старость не заметить мы стараемся: не страшась, не злясь, не уповая, просто постепенно растворяемся, грань свою с природой размывая. Бессильны согрешить, мы фарисействуем, сияя чистотой и прозорливостью; из молодости бес выходит действием, из старости – густой благочестивостью. Стирая всё болевшее и пошлое, по канувшему льётся мягкий свет; чем радужнее делается прошлое, тем явственней, что будущего нет. Помилуй, Господи, меня, освободи из тьмы и лени, пошли хоть капельку огня золе остывших вожделений. А может быть, и к лучшему, мой друг, что мы идём к закату с пониманием, и смерть нам открывается не вдруг, а лёгким каждый день напоминанием. Я не люблю певцов печали, жизнь благодатна и права, покуда держится плечами и варит глупость голова. Не будет ни ада, ни рая, ни рюмки какой-никакой, а только без срока и края глухой и кромешный покой. Своей судьбы актёр и зритель, я рад и смеху, и слезам, а старость – краткий вытрезвитель перед гастролью в новый зал. Всё ближе к зимним холодам года меня метут, одной ногой уже я там, другой – ни там, ни тут. С лицом не льстивы зеркала: с годами красят лик стекольный истлевших замыслов зола и возлияний цвет свекольный. Давно я дал себе обет, и я блюду его давно: какой бы я ни съел обед, а ужин ем я всё равно. Душа улетит и рассыпется тело, сотрутся следы, не оставив следа, а всё, что внутри клокотало и пело, неслышно прольётся ничем в никуда. Стали мы с поры, как пыл угас, — тихие седые алкоголики, даже и во снах теперь у нас нету поебательской символики. За то, что жизнь провёл в пирах, пускай земля мне будет пухом, и в ней покоясь, бедный прах благоухает винным духом. У старости есть мания страдать в томительном полночном наваждении, что попусту избыта благодать, полученная свыше при рождении. Вот и кости ломит в непогоду, хрипы в лёгких чаще и угарней; возвращаясь в мёртвую природу, мы к живой добрей и благодарней. Чуть пожил, и нет меня на свете — как это диковинно, однако; воздух пахнет сыростью, и ветер воет над могилой, как собака. Когда, убогие калеки, мы устаём ловить туман, какое счастье знать, что реки впадут однажды в океан. Весной я думаю о смерти. Уже нигде. Уже никто. Как будто был в большом концерте и время брать внизу пальто. Увы, когда с годами стал я старше, со мною стали суше секретарши
Года промчатся быстрой ланью, укроет плоть суглинка пласт, и Бог-отец суровой дланью моей душе по жопе даст. О чём ты молишься, старик? О том, чтоб ночью в полнолуние меня постигло хоть на миг любви забытое безумие. |
