Стало тише моё жильё, стало меньше напитка в чаше, это время берёт своё, а у нас отнимает наше. Года пролились ливнями дождя, и мне порой заманчиво мгновение, когда, в навечный сумрак уходя, безвестность мы меняем на забвение. Сопливые беды, гнилые обиды, заботы пустой суеты — куда-то уходят под шум панихиды от мысли, что скоро и ты. Моей душе привычен риск, но в час разлуки с телом бренным ей сам Господь предъявит иск за смех над стадом соплеменным. На склоне лет печален и невесел кто в молодости недокуролесил Я жил отменно: жёг себя дотла, со вкусом пил, молчал, когда молчали, и фактом, что печаль моя светла, оправдывал источники печали. А время беспощадно превращает, летя сквозь нас и днями и ночами, пружину сил, надежд и обещаний в желе из желчи, боли и печали. Когда я в Лету каплей кану и дух мой выпорхнет упруго, мы с Богом выпьем по стакану и, может быть, простим друг друга. Кичились майские красотки надменной грацией своей; дохнул октябрь – и стали тётки, тела давно минувших дней. В последний путь немногое несут: тюрьму души, вознесшейся высоко, желаний и надежд пустой сосуд, посуду из-под жизненного сока. Суров к подругам возраста мороз, выстуживают нежность ветры дней, слетают лепестки с увядших роз, и сделались шипы на них видней. Налей нам, друг! Уже готовы стаканы, снедь, бутыль с прохладцей, и наши будущие вдовы охотно с нами веселятся. Когда, замкнув теченье лет, наступит Страшный Суд, на нём предстанет мой скелет, держа пивной сосуд. Я многому научен стариками, которые всё трезво понимают и вялыми венозными руками спокойно свои рюмки поднимают. Редеет волос моих грива, краснеют опухлости носа, и рот ухмыляется криво ногам, ковыляющим косо. Но и тогда я буду пьяница и легкомысленный бездельник, когда от жизни мне останется один ближайший понедельник. Я к дамам, одряхлев, не охладел, я просто их оставил на потом: кого на этом свете не успел, надеюсь я познать уже на том. Когда однажды ночью я умру, то близкие, воздев печаль на лица, пускай на всякий случай поутру мне всё же поднесут опохмелиться. Уже беззубы мы и лысы, в суставах боль и дряблы члены, а сердцем всё ещё – Парисы, а нравом всё ещё – Елены. Когда устал и жить не хочешь, полезно вспомнить в гневе белом, что есть такие дни и ночи, что жизнь оправдывают в целом. Восторжен ум в поре начальной, кипит и шпарит, как бульон; чем разум выше, тем печальней и снисходительнее он. Ушиб растает. Кровь подсохнет. Остудит рану жгучий йод. Обида схлынет. Боль заглохнет. А там, глядишь, и жизнь пройдёт. Время льётся, как вино, сразу отовсюду, но однажды видишь дно и сдаёшь посуду. Обсуживая лифчиков размеры, а также мировые небосклоны, пируют уценённые Венеры и траченные молью Аполлоны. Вглядись: из трубы, что согрета огнём нашей плоти палимой, комочек нетленного света летит среди чёрного дыма. Не боялись увечий и ран ветераны любовных баталий, гордо носит седой ветеран свой музей боевых гениталий. Теперь другие, кто помоложе, тревожат ночи кобельим лаем, а мы настолько уже не можем, что даже просто и не желаем. Увы, то счастье унеслось и те года прошли, когда считал я хер за ось вращения Земли. |
