Нам после смерти было б весело

поговорить о днях текущих,

но будем только мхом и плесенью

всего скорей мы в райских кущах.

Подвержены мы горестным печалям

по некой очень мерзостной причине:

не радует нас то, что получаем,

а мучает, что недополучили.

Нет сильнее терзающей горести,

жарче муки и боли острей,

чем огонь угрызения совести;

и ничто не проходит быстрей.

Не ведая притворства, лжи и фальши,

без жалости, сомнений и стыда

от нас уходят дети много раньше,

чем из дому уходят навсегда.

По праху и по грязи тёк мой век,

и рабством и грехом отмечен путь,

не более я был, чем человек,

однако и не менее ничуть.

Жестоки с нами дети, но заметим,

что далее на свет родятся внуки,

а внуки – это кара нашим детям

за наши перенесенные муки.

Умеренность, лекарства и диета,

привычка опасаться и дрожать —

способны человека сжить со света

и заживо в покойниках держать.

Я очень пожилой уже свидетель

того, что наши пафос и патетика

про нравственность, мораль и добродетель —

пустая, но полезная косметика.

Забавы, утехи, рулады,

азарты, застолья, подруги.

Заборы, канавы, преграды,

крушенья, угар и недуги.

Начал я от жизни уставать,

верить гороскопам и пророчествам,

понял я впервые, что кровать

может быть прекрасна одиночеством.

Все курбеты, сальто, антраша,

всё, что с языка рекой текло,

всё, что знала в юности душа, —

старости насущное тепло.

Глаза моих воспоминаний

полны невыплаканных слёз,

но суть несбывшихся мечтаний

размыло время и склероз.

Утрачивает разум убеждения,

теряет силу плоть и дух линяет;

желудок – это орган наслаждения,

который нам последним изменяет.

Бог лично цедит жар и холод

на дней моих пустой остаток,

чтоб не грозил ни лютый холод,

ни расслабляющий достаток.

Белый цвет летит с ромашки,

вянут ум и обоняние,

лишь у маленькой рюмашки

не тускнеет обаяние.

Увы, красавица, как жалко,

что не по мне твой сладкий пряник,

ты персик, пальма и фиалка,

а я давно уж не ботаник.

Я старость наблюдаю с одобрением —

мы заняты любовью и питьём;

судьба нас так полила удобрением,

что мы ещё и пахнем и цветём.

Глаза сдаются возрасту без боя,

меняют восприятие зрачки,

и розовое всё и голубое

нам видится сквозь чёрные очки.

Из этой дивной жизни вон и прочь,

копытами стуча из лета в осень,

две лошади безумных – день и ночь

меня безостановочно уносят.

Ещё наш вид ласкает глаз,

но силы так уже ослабли,

что наши профиль и анфас —

эфес, оставшийся от сабли.

Забавный органчик ютится в груди,

играя меж разного прочего

то светлые вальсы, что всё впереди,

то танго, что всё уже кончено.

Есть в осени дыханье естества,

пристойное сезону расставания,

спадает повседневности листва

и проступает ствол существования.

Того, что будет с нами впредь,

уже сейчас легко достигнуть:

мне, чтобы утром умереть —

вполне достаточно подпрыгнуть.

Мне близко уныние старческих лиц,

поскольку при силах убогих

уже мы печальных и грустных девиц

утешить сумеем немногих.

Стало сердце покалывать скверно,

стал ходить, будто ноги по пуду,

больше пить я не буду, наверно,

но и меньше, конечно, не буду.

У старости моей просты приметы:

ушла лихая чушь из головы,

а самые любимые поэты

уже мертвы.