К ночи слышней зловещее

цоканье лет упорное,

самая мысль о женщине

действует как снотворное.

В душе моей не тускло и не пусто,

и даму если вижу в неглиже,

я чувствую в себе живое чувство,

но это чувство юмора уже.

К любви я охладел не из-за лени,

и к даме попадая ночью в дом,

упасть ещё готов я на колени,

но встать уже с колен могу с трудом.

Зря девки не глядят на стариков

и лаской не желают ублажать:

мальчишка переспит – и был таков,

а старенький не в силах убежать.

Когда любви нахлынет смута

на стариковское спокойствие,

Бог только рад: мы хоть кому-то

ещё доставим удовольствие.

И вышли постепенно, слава Богу,

потратив много нервов и труда,

на ровную и гладкую дорогу,

ведущую к обрыву в никуда.

Время льётся даже в тесные

этажи души подвальные:

сны мне стали сниться пресные

и уныло односпальные.

В наслаждениях друг другом

нам один остался грех:

мы садимся тесным кругом

и заводим свальный брех.

Вдруг то, что забытым казалось,

приходит ко мне среди ночи,

но жизни так мало осталось,

что всё уже важно не очень.

Я равнодушен к зовам улицы,

я охладел под ливнем лет,

и мне смешно, что пёс волнуется,

когда находит сучий след.

Время шло, и состарился я,

и теперь мне отменно понятно:

есть у старости прелесть своя,

но она только старости внятна.

С увлечением жизни моей детектив

я читаю, почти до конца проглотив;

тут сюжет уникального кроя:

сам читатель – убийца героя.

Друзья уже уходят в мир иной,

сполна отгостевав на свете этом;

во мне они и мёртвые со мной,

и пользуюсь я часто их советом.

Два пути у души, как известно:

яма в ад или в рай воспарение,

ибо есть только два этих места,

а чистилище – наше старение.

Ушёл кураж, сорвался голос,

иссяк фантазии родник,

и словно вялый гладиолус,

тюльпан души моей поник.

Не придумаешь даже нарочно

сны и мысли души обветшалой:

от бессилия старость порочна

много более юности шалой.

Усталость сердца и ума —

покой души под Божьим взглядом;

к уставшим истина сама

приходит и садится рядом.

Томлением о скудости финансов

не мучаюсь я, голову клоня,

ещё в моей судьбе немало шансов,

но все до одного против меня.

Кипя, спеша и споря,

состарились друзья,

и пьём теперь мы с горя,

что пить уже нельзя.

Я знаю эту пьесу наизусть,

вся музыка до ноты мне известна:

печаль, опустошённость, боль и грусть

играют нечто мерзкое совместно.

Болтая и трепясь, мы не фальшивы,

мы просто оскудению перечим;

чем более мы лысы и плешивы,

тем более кудрявы наши речи.

Подруг моих поблекшие черты

бестактным не задену я вниманием,

я только на увядшие цветы

смотрю теперь с печальным пониманием.

То ли поумнел седой еврей:

мира не исправишь всё равно,

то ли стал от возраста добрей,

то ли жалко гнева на гавно.

Уже не люблю я витать в облаках,

усевшись на тихой скамье,

нужнее мне ножка цыплёнка в руках,

чем сон о копчёной свинье.

Тихо выдохлась пылкость источника

вожделений, восторгов и грёз,

восклицательный знак позвоночника

изогнулся в унылый вопрос.

Сейчас, когда смотрю уже с горы,

мне кажется подъём намного краше:

опасности азарт и риск игры

расцвечивали смыслом жизни наши.

Читал, как будто шёл пешком

и в горле ком набух,

уже душа моя с брюшком,

уже с одышкой дух.