— Каждого из нас, кто останется тут, будут пытать, а затем убьют, — с наслаждением перекатывая слова, сообщил Два Мизинца своему трусливому приятелю.

— Это означает, что мы должны прыгнуть вместе?

— Именно так.

— Отлично, — приободрился Кой-Кой. — По крайней мере, все становится гораздо проще. Раньше у нас был выбор, а теперь его нет.

— Теперь его нет, — как эхо, откликнулась Кеа. — Я чую, что не всем это нравится. Но нам суждено пройти этот канал вместе.

— А вынырнем ли мы с той стороны?

Мы снова, не сговариваясь, заглянули в пучину, и зеленая бездна рванулась навстречу, жадно ощупывая наши лица мокрыми ладонями.

— Красиво, там так красиво, — центавр ударил копытом. Мелкие камешки сорвались с кручи и беззвучно запрыгали вниз, пока не исчезли в облаках вечно поющих брызг.

Песчинкой позже мы, не сговариваясь, оглянулись назад. Гневливая луна ухмылялась над рдеющим горизонтом своим зубастым недовольным ртом. Отсюда, с утеса, казалось, что луна заглотила и пережевывает громадное алое полотнище, превращая его в серую рвань. Унылый закат терзал страну Вед, но серый цвет затмевал багрянец не по приказу ветра. Столбы пыли поднимались там, где по дорогам и без дорог мчались наши любимые, наши благородные и преданные враги. Они спешили остановить нас.

Из самых лучших побуждений. Ведь у каждого своя любовь и своя честь.

— Я полагал, что все будет несколько иначе… — Рахмани раскрыл ладонь. Синие огоньки догоняли друг друга.

— Да, у меня такое чувство, словно меня изваляли в грязи… Что это, воин?

— Это шестнадцатый огонь, редчайшее пламя, искра его жила внутри Камня пути. Дайте Камень, нам пора.

— И ты?.. — Я едва не задохнулась. Мне хотелось выдрать ему все волосы. — И ты мне не сказал, что умеешь такое?

— Прости меня, Марта. Еще вчера я не умел. И со старыми Камнями я не смог справиться… Я верил, что так будет лучше всего. Я хотел, чтобы ты вернулась в деревню к матерям…

Он принял у Поликрита Камень, несильно сжал между ладонями, и… о чудо! Мы все обрадовались и так громко хором вскрикнули, что вокруг заметались спавшие удоды и цапли.

— И ты прости меня, Рахмани. Я тоже думала не о себе…

— Я чую ящеров, они летят с юга, и они голодные, — Кеа тактично прервала слезливые излияния моих мужчин. — Кроме того, я чую запах личинок гоа-гоа-чи, которым бедуины Южного материка обожают скармливать своих пленных. Если мы не поспешим…

Рахмани крепко взял меня за руку. Его ладонь была горячей, теплой и доброй, как только что вынутый из тандыра лаваш. Камень пути ожил…

— Поликрит, следи, чтобы дом Ивачич не наглотался воды!

— Не беспокойся, я держу его крепко, домина!

— Рахмани, мне страшно! — Я выдавила эти слова с таким трудом, словно просила милостыню. Меня не пугали взрывы седых бурунов, меня не пугала ледяная изумрудная глубина. А смерть меня не пугала и подавно, ибо я видела на три песчинки вперед и чувствовала, что не умру. — А вдруг там совсем не то, что мы ищем?!

— Мне тоже страшно. — Саади обдал мне ухо своим обжигающим мужским запахом, смесью чеснока, гвоздичного масла, пота и того, вечно следующего за ним, точно шлейф королевского платья, запаха, принесенного из огненных пещер. — Мне тоже страшно ошибиться, Женщина-гроза. Но я надеюсь, что там живет счастье.

Мы соединили руки и прыгнули. С самого высокого утеса на правом берегу Леопардовой реки.

Что такое яростный прыжок летучей рыбы по сравнению с нашим прыжком? Ничто, ибо рыба ведает лишь голод, но не страсть. Что такое свободное парение орла над дымчатым горным кряжем по сравнению с нашим парением? Ничто, ибо орел лишь ищет свежей крови, но не свободы вечной. Что такое вольное порхание венценосных танцующих бабочек с Плавучих островов по сравнению с нашим танцем? Ничто, ибо бабочки ищут лишь краткого удовольствия, но не победы над временем…

Бездна раскинула навстречу свои жадные тугие щупальца, вырвала дыхание из груди, распластала нас, как куски сырого, кровоточащего мяса, но Камень пути оказался сильнее. За долю песчинки до того, как соленая воронка засосала нас и повлекла к убийственным подводным скалам, я нажала на выступ хрустального глаза, и глаз засветился спасительной бирюзой.

Янтарный канал открылся плавным изгибом, неторопливым вихрем, похожим на локон спящей русалки. Жгучий ультрамарин сменился мраком, как всегда случается при входе в канал, и тут же замерцали глубокие, бесконечно далекие янтарные грани. Они сливались в сплошную стену, в овальный тоннель, затем распадались на осколки, чтобы тут же снова обернуться нежнейшим нутром нежнейшего локона…

Меня выбросило из воды, как пробковый бакен на поверхность моря. Только это было не море, в первый миг мне показалось, что это даже не вода…

…Я заглатывала воздух и никак не могла надышаться, а в глазах моих продолжали рваться мелкие сосуды. Слишком долго я провела без воздуха, и легкие стали похожи на лопнувшие, объятые пламенем воздушные шары. В Янтарных каналах дышать невозможно, как и пошевелиться, это известно всякому ребенку. Канал несет тебя и выкидывает, и замечательно, если он открывается на мелководье. Тогда целы носильщики, и грузовые ламы, единственные из животных, кто легко переносит переход с одной тверди на другую. Однако так долго без воздуха мне страдать еще не приходилось…

Кто-то вынырнул рядом, потом еще кто-то, надсадно кашляя и ругаясь сразу на трех языках. Затем послышался знакомый каркающий кашель нюхача, нашей Кеа тоже пришлось несладко. Я барахталась в абсолютно черной и очень холодной воде, гораздо более холодной, чем та, в которую мы нырнули. Что-то касалось моего лица и ног, что-то проплывало мимо, похожее на обрывки ткани, и вдобавок к холоду здесь пахло…

Нет, сравнить не с чем. Здесь воняло удушающе, и несколько песчинок я боролась со рвотой, одновременно пытаясь восстановить ток крови в коченеющих ногах.

— Эй, сюда! — прогудел центавр. — Здесь сухо, ко мне!

Сухо там вовсе не было, но я сумела выбраться на широкий скользкий карниз. Я провела рукой — вся ладонь измазалась в ржавчине. Снорри вытолкнул перевертыша, тот отплевывался и стонал, как беременный кит. Нестерпимо воняло отхожим местом, брагой и еще чем-то неприятным. Этим невкусным здесь пахло, кажется, везде. Даже не пахло, а воняло.

Нефть. Прогоревшая нефть.

У меня все сильнее кружилась голова.

Наверху раздался какой-то мягкий шелестящий шум. Мы одновременно подняли глаза и, ручаюсь, одновременно поняли, где находимся. Мы сжались в кучку на площадке под опорой моста. Рахмани распечатали канал в реке, нам повезло, что так близко от волнореза. Я никогда в жизни не видела подобных монстров. Весь из железа, не меньше гяза в длину, он вольготно разлегся на четырех гранитных опорах. Но главное — не это. По центру одна из секций моста поднялась почти вертикально, это казалось немыслимым. На всем протяжении моста полыхали фонари.

Кеа стошнило. Песчинкой позже стошнило Снорри. Зоран лежал на спине и дышал с короткими всхлипами, его кожа стала совсем серой. Занимался рассвет, хотя очень низко над землей и над рекой быстро плыли почти черные тучи.

— Это… это и есть четвертая твердь? — хрипло спросил Поликрит. Он держался за сердце.

Серое. Я поняла, что здесь не так.

Здесь все было серое. Серая рябь воды, серые гранитные стены с вбитыми в них стальными причальными кольцами. Серые парапеты набережной, унылые склизкие ступени, по которым нам предстояло подняться. Выше гранитной набережной заглянуть мешал серый металлический забор.

— Рахмани…

Саади молча сжал мою руку. Смрадный пронизывающий ветер налетал дикими порывами, он приносил огрызки странных песен, шорох крысиных лап, плеск нечистот и храп миллионного города.

Они спали. Миллионы счастливых, миллионы любимых богов, ждавших нашего появления.

Они спали и не догадывались, что мы уже тут. Что Великая степь наконец-то нашла свою старшую, мудрую и всепрощающую сестру.

— Что там написано, Женщина-гроза? — Кеа указывала на громадные кривые буквы. Буквы трепетали вместе с серым ободранным полотнищем, растянутым, как парус, над мостом. Я не сразу сообразила, что язык мне знаком. Да иначе и быть не могло, ведь старшая сестра должна понимать своих глупых младших родичей. Там была изображена чудесная девушка, держащая в руке то ли диадему, то ли колье, какую-то драгоценность.