…Из дремы меня вывел скрипучий тенор Кеа.

— Много людей впереди, самцы той же породы, что управляет нашими лошадьми… а еще женщины из страны Вед и женщины айна, и женщины, незнакомые мне… еще нюхач-самец.

— Что они там делают, впереди? — Я приподнялась, но ничего не могла разглядеть из-за задниц центавров. Нас влекло внутрь замкнутой коробки, состоящей из трех рядов вооруженных полуконей.

— Они рубят пальмы, рубят кедры и кипарисы. Они забивают сваи и роют колодец. Пахнет мясом, жарят молодого буйвола. Пахнет сушеными цветами.

Но задолго до того, как я почуяла запах жареного мяса, наша колесница проехала под аркой высоких деревянных ворот. Из наскоро сбитых, стянутых скобами, башенок на меня пялились молодые стриженые парни в одинаковых серых рубищах, подпоясанных веревками, вооруженные секирами. Стены новой крепости росли буквально на глазах. Несколько сотен туркмен ногами разминали раствор, его тут же заливали в подготовленные ямы и сверху вбивали опорные бревна. Другие рабочие тащили поперечины, укладывали крестовины угловых башен, втягивали через блоки тяжелые носилки. За возводимыми стенами десятки топоров врубались в джунгли; я слышала, как с кряхтеньем валились тысячелетние исполины, увлекая за собой юную поросль, как в ужасе гомонили птицы и ленивцы, прятавшиеся в верхних ветвях.

Кроме наемников-туркмен, я успела рассмотреть лоснящуюся вереницу банту с тюками на головах, что поднимались медленной змейкой на вершину недостроенной башни, а также бадайя, с их дурацкими белыми татуировками и черными зубами. От бадайя, как от строителей, мало толку, но зато их мужчины неплохо плетут канаты. Взад-вперед, поднимая клубы пыли, носились центавры, ревели рога, передавая команды, визжали вороты, вращаемые жующими буйволами, пахло кухней, дымом и потом.

— Женщина-гроза, уж не открылся ли тут Янтарный канал? — скрипнула Кеа. — Когда торопятся поднять забор, тогда имеют что скрывать за забором…

— Выходите, живо! — Меня буквально вытолкнули с жесткой лавки колесницы.

Тонг-Тонга, впрочем, довольно бережно уложили на носилки и унесли, содрав с него все, что могло сойти за оружие. Я даже не успела спросить, несут его добивать или к врачу, но Поликрит пояснил с ухмылкой:

— Если лекари диадарха спасут твоего чернокожего, он станет пожизненным рабом Искандера. Выбирай, женщина.

— Ему наденут кольцо на шею?

— Кольцо и печать на щеке.

— Я могла бы излечить его сама…

— Ты полагаешь, я настолько глуп, чтобы позволить тебе колдовать? — расхохотался центавр. — Его просто бросят вместе с тобой в яму, пока канал не заработает на вход…

Канал. Кеа снова угодила в яблочко. Они нагнали строителей и рабов, чтобы замкнуть Янтарный канал в недрах крепости, чтобы он оставался собственностью империи!..

— Но Тонг-Тонг — раб дома Ивачичей, кроме того, он вообще с другой тверди, с Хибра, — сделала я попытку возразить. — Вы посягаете на чужую собственность, не объявив войну…

— У меня есть приказ, женщина, — отрубил центавр. — Сатрап Леонид считает тебя опасным врагом империи. До Александрии дошли слухи, что племена раджпура готовили мятеж. Поэтому радуйся, что тебя не зарубили сразу…

Мне уже ясно, что Тонг-Тонга ждет рабство. Но у него есть шанс выжить. Еще мне ясно, что вокруг шеи Марты Ивачич тоже очень скоро может сжаться раскаленное стальное кольцо.

— Гиппарх, отчего бы тебе не вернуть мне Камень? Он все равно бесполезен…

С Кеа меня не разлучили, в обнимку с корзиной я очутилась в прохладном погребе. Точнее — в выгребной яме, в свежевырытой яме, не используемой пока по назначению. Небо захлопнулось, упали толстые жерди, перевязанные лианами, в неровных дырах заплясали пылинки и обрывки паутины.

— Ма… Марта…

Трудно сразу приучить глаза к мраку, особенно когда сверху сыплются комья сырой земли, вперемешку с червями, гниющими листьями и куколками земляных пауков.

Я обернулась и плюхнулась на задницу, зацепившись лодыжкой за торчащие корни.

— Это мужчина… — заквакал нюхач.

Но я уже рассмотрела его, я уже не нуждалась в помощи Кеа. Громадная яма была разделена надвое частой вертикальной решеткой из толстых кольев железного дерева. Об это дерево тупятся топоры и сгибаются гвозди, так что на зубы и ногти надеяться было глупо.

За решеткой, на ворохе соломы, позвякивая ножными кандалами, восседал мой пропавший супруг, глава дома Ивачичей, командор флотилии охотников за Плавучими островами, самый удачливый торговец рабами и нюхачами, лучший студент факультета философии… мой Зоран.

Марта Ивачич попалась.

— Учитель, я тревожусь…

— Тебе ведь известно, что тревоги напрасны. Ты вернешься в свое тело спустя несколько песчинок.

— Я тревожусь не о себе, Учитель. Эта женщина, ты знаешь, о ком я говорю…

— Скажи нам, Рахмани. А что ты намерен делать, когда нагонишь свою волчицу?

Этот вопрос пригнул ловца к земле сильнее, чем корзина, полная камней, с которой взбираются по строительным лесам к вершине храма взмокшие носильщики. Этот вопрос он задавал себе с того момента, когда в его иглу на краю Тьмы примчался сын королевского астролога.

Что он с ней сделает?

А разве с Женщиной-грозой можно совладать, если она сама этого не захочет? Ему ли, ловцу Тьмы, не знать, кто владеет самым сильным колдовством на Великой степи? Колдовство Красных волчиц даже сильнее колдовства банту, черноногих и носителей масок. О последних Рахмани только слышал, зато сам видел людей, которых прокляли шаманы Южного материка. Чтобы сотворить с человеком такое, надо ненавидеть весь человеческий род…

Но Красные волчицы раджпура рождаются сильнее носителей масок, и уж тем более сильнее убогих хинских гончаров, поскольку магия волчиц не исчезала на Хибре, и даже, в ослабленном виде, сохранялась на Зеленой улыбке. А если волчица вернулась на родину и, кроме всего прочего, вернулась по тайному каналу, который он сам ей прорубил, прямо к ее любимой Леопардовой реке… такую волчицу остановит разве что взвод мушкетеров. Или фаланга центавров. Создатель скупо отмерил им мозгов, полукони почти не реагируют на магию волчиц…

Рахмани ничего не сказал Учителю, но тот, как всегда, догадался без слов.

— Ты опасаешься, что тебе придется драться с ней? — Жрец протянул ученику пиалу с чаем. Рядом с учителем, на ковре, в позе созерцания, сидели еще четверо старцев. У каждого на лбу синел распахнутый глаз.

Если приглядеться внимательно, можно было заметить, что все четверо, кроме Учителя, который недавно посетил верхний мир, не касаются седалищами ковра. Все четверо старцев находились в средней степени созерцания, позволяющей им одновременно парить в мирах сущего и вникать в слова их юного собеседника. По меркам Слепых старцев, Рахмани был почти ребенком.

— Я люблю ее, Учитель.

— Ты произнес это слово так, будто уверен, что я не помню его значения, — рассмеялся старик. — А не забыл ли ты сам, сколько вариантов смысла имеет это слово? Вспомни, как я учил тебя любви…

Саади отпил из пиалы, трогая губами крупные лепестки, плававшие на поверхности, и погрузился в сон еще глубже, снова соскочил по спирали памяти во времена ученичества, когда старцы еще надеялись обрести в нем последователя и преемника…

…В кедровых лесах и соленых ледниках Горного Хибра еще вершили суд цари парсов, еще гордо сияли золотыми крыльями над куполами барельефы Ор-мазда, еще строились в холодных расщелинах башни для мертвецов, когда верховные жрецы впервые спустились в лабиринт под главным храмом. Они держали совет о том, как поступить им, выучившим наизусть свитки со священными текстами, постигшим тайны общения с божеством, но так и не нашедшим истину?

Нашлись среди жрецов храма такие, кто сказал: пусть для народа парсов все останется по-прежнему, неделимо и нерушимо, однако для тех, кто посвящен в сокрытое, кто потерял веру, потому что слишком яростно проповедовал, должны быть иные пути. Пусть цари, как и прежде, собирают шестнадцать видов огня, пусть жрецы, как и прежде, обходят дома, пусть люди поют хвалу великим ахурам.