Брюхан, которого Рыбий Пуп, доктор Брус и Тайри мечтали сделать козлом отпущения, был мертв, и тело его, никем не востребованное, лежало в городском морге. Мейбелл, которая некогда так остро воспринимала расовое неравенство, теперь, потрясенная гибелью стольких своих товарок, покончила с прежним ремеслом и, перестав торговать своим телом, ударилась в религию, дабы стать евангелисткой во избавление мира от всяческих зол. Доктора Бруса после того, как он скрылся неизвестно куда, большое жюри заочно обвинило в «преступной халатности и многократном непреднамеренном убийстве»; в сущности, вся вина была возложена на него одного. Глории никто не хватился, даже полиция не расспрашивала о ней — Рыбий Пуп два раза медленно проезжал мимо ее дома, глядя на заставленное молочными бутылками, заваленное газетами крыльцо.

В связи с дерзким нападением на секретаря суда Альберта Дэвиса и яростной шумихой, которую подняли вслед за тем газеты, мэр города «в интересах общественного порядка» вынужден был подать в отставку. Его преемником, по его же тайному наущению, городской совет пока что избрал его близкого друга, тем паче что новые выборы все равно были не за горами. Начальник полиции Кантли, окруженный всеобщим подозрением, при отсутствии, впрочем, прямых улик, тоже подал в отставку, заявив при этом: «Считаясь с общественным мнением, встревоженным недавними событиями, я охотно слагаю с себя служебные обязанности, несмотря на то что нет ни малейших доказательств моей виновности. Служба в полиции никогда не была мне по душе. Я намерен выставить свою кандидатуру на пост губернатора штата». На место Кантли был назначен один из его ближайших друзей.

Девственно-белая коллегия присяжных при коронере установила, что Тайри сам навлек на себя смерть, «угрожая огнестрельным оружием полицейским, находившимся при исполнении служебных обязанностей». Кое-кто догадывался, что Тайри убили, чтобы не дать ему выступить перед большим жюри. Другие намекали, что он внезапно перекинулся к левым и начал выступать с требованием равных прав для черных и белых. Шушукались, будто Тайри застигли в публичном доме для черных в постели с черной любовницей полицейского начальника и там же застрелили. Высказывались циничные предположения, что полиция убрала Тайри после того, как он стал зажимать долю, которая ей причиталась от его неправедных доходов. И только самым прожженным и неболтливым — проституткам и игрокам — было известно, что Тайри заманили в засаду, но даже здесь, в преступном мире Черного пояса, никто не знал, что истинной причиной убийства были погашенные чеки, которые служили неопровержимым свидетельством продажности полиции, чеки, которые в ту безумную ночь Тайри передал Макуильямсу. Знал один Рыбий Пуп — знал и молчал, следуя последнему наказу Тайри и инстинкту самосохранения…

Разъезжал теперь Рыбий Пуп в машине Тайри, разодетый в пух и прах. Движимый смутным, но властным побуждением, он накупил себе ворох одежды: десять твидовых костюмов, пять пар ботинок, двадцать рубашек, галстуки, носки — словом, по мнению Джима, нарядился на пять лет вперед.

— Тебе-то что? — осведомился Рыбий Пуп. — Чьи деньги я трачу?

— Свои, свои, — отмахивался Джим.

— Ну и все. И отвяжись.

…Со всей округи тянулись в город черные семьи в предгрозовой, дождливый вечер общих похорон; ехали на машинах, на телегах, тряслись в фургонах. На улицах Черного пояса то и дело попадались мужчины, женщины, дети с черной креповой повязкой на рукаве. Только и слышно было разговоров, что о пожаре в «Пуще» и о тех, кто был с ним связан. Сама «Пуща» — обгорелый остов, почерневшие стропила и балки под покоробившейся железной крышей, отливающей на жарком солнце рыжей ржавчиной, — сделалась местной достопримечательностью, неизменно окруженной благоговейно притихшей толпой любопытных. Старые люди божились, будто по ночам оттуда доносятся стоны и вопли умирающих; черные ребятишки, тараща глаза, плели друг другу небылицы о том, как после захода солнца кружатся в хороводе привидения. Тьма бездельников рылась среди развалин в поисках чего-нибудь интересного на память, так что в конце концов полицейские понаставили на пожарище знаков с надписью:

На пожаре погибли люди различных вероисповеданий, и все же клинтонвильские черные пастыри сошлись на том, что на панихиде будет говорить достопочтенный Рагланд — больше всего жертв оказалось среди его прихожан, выходцев из рабочей среды. За три дня до похорон достопочтенный Рагланд уединился готовить проповедь, и, когда он произнес ее, топоча ногами, задыхаясь, прерывая себя пением церковных гимнов, проливая потоки слез и душераздирающими движениями простирая руки к жертвам пожара и к Тайри, лежащему в великолепном бронзовом гробу, эта проповедь стала, по единодушному признанию, одним из самых достопамятных событий в истории Черного пояса.

Рыбий Пуп, одетый во все черное, сидел рядом с Эммой в первом ряду, переводя тусклый взгляд со смоляного профиля Тайри на светлокожее застенчивое лицо Глэдис, чей гроб по его просьбе поставили рядом с гробом Тайри.

— Кто эта светленькая, вон в том гробу, за Тайри? — спросила Эмма из-под черной траурной вуали.

— Одна моя знакомая, — сказал он.

— А куда это Глория подевалась, дрянь такая?

— Не знаю, — соврал он хмуро.

Больше за все время панихиды Эмма ни разу не поминала про Тайри. Пасмурный летний вечер томил духотой, венки живых цветов, сотнями покрывающие фасад церкви, как того желал Тайри, источали такое приторно-сладкое благоухание, что было трудно дышать. Под медными трубами церковного органа расположились пятьдесят певчих, одетые в белое. В церковь набилось тысяч пять чернокожих провожающих: мужчины, женщины, дети. Скорбная и неспокойная тишина нависла в церкви, только по временам там и тут слышался приглушенный плач. Люди стояли позади скамей, заполнили проходы, теснились на ступеньках, запрудили тротуар, заняли даже часть мостовой, так что на улице пришлось поставить щиты, чтобы освободить для машин проезжую часть. Равнодушно прохаживались полицейские, резко выделяясь белизною кожи средь моря черных лиц.

В сопровождении Веры и не менее двадцати черных девиц, работающих в ночном заведении на Боумен-стрит, явилась Мод. Рыбий Пуп мельком увидел Сэма, но успел только поздороваться с ним, занятый вместе с Джимом тысячью разных мелких дел. Подошла мать Глэдис, сгорбленная, смуглокожая женщина с двухлетней девочкой на руках; назвала себя, показывая на гроб дочери, потом склонилась и поцеловала ему руки, капая на них горячими слезами. Рыбий Пуп глядел на бледно-желтое личико девочки с круглыми неподвижными глазами — глазами, не способными, кажется, излучить хотя бы частицу радости. Плача, мать Глэдис отступила прочь.

— Кто это? — спросил Джим.

— Мать Глэдис и ее дочка.

— Боже милостивый, совсем крошка, — сказал Джим. — И что только с ней станется.

Сорок три гроба изогнулись широкой подковой от стены до стены меж двумя рядами окон-витражей, изголовьем к кафедре, ногами — к публике. Кафедра пока пустовала, но по долгому опыту Рыбий Пуп знал, что с минуты на минуту из узкой дверцы по левую сторону от нее выйдет проповедник. Шесть огромных электрических вентиляторов, свисая со сводчатого потолка, медленно кружили деревянными лопастями во влажном жарком воздухе.

Агги Уэст, церковный органист, семенящей походкой прошел по подмосткам и сел у органа, разминая черные пальцы. Внезапно, облизнув губы, Агги чуть наклонился вперед, тронул клавиши, и из-под его рук полились глубокие и печальные звуки церковного гимна — их подхватили сначала певчие, а потом и все, кто собрался в церкви: