Не успев еще дойти до дверей квартиры, полицейские встретились в коридоре с каким-то молодым человеком, который остановил их и сказал:
— Фамилия моя Малькольм, это я стрелял из револьвера. Я убил человека, который живет в этой квартире.
Один из полицейских схватил Малькольма, а остальные бросились в комнату. Они нашли мертвого Борха, лежащего на постели, тело его было прострелено тремя пулями. В ожидании прибытия состоявшего при полиции врача детективы обыскали комнату. Ящик от ночного столика, стоявшего у кровати, был открыт на девять дюймов, и в нем находился заряженный револьвер в футляре. Из этого револьвера не стреляли. Малькольм уже передал полиции револьвер, которым был убит Борх.
Малькольм был арестован по обвинению в предумышленном убийстве.
Он произнес всего только несколько слов: «Я сделал это, чтобы отомстить за мою честь». Несколько позже он добавил: «Вы не можете себе представить, что я почувствовал, когда увидел, что этот подлец старался отнять у меня жену, в то время как я сражался во Франции и был лишен возможности защищать ее честь. Можете ли вы удивляться тому, что я сделал под влиянием момента, когда увидел эту собаку, увлекавшую мою жену на позор».
Перед нами был оскорбленный муж, три года подряд сражавшийся за свою родину, офицер с незапятнанной репутацией, являвшийся естественным защитником своей жены, но лишенный возможности защищать ее из-за службы отечеству. Он был жертвой противоречивого чувства долга. Но английские законы не признают никаких градаций в оценке убийства. Не существовало никаких смягчающих обстоятельств для преступления, за исключением разве возможного признания со стороны присяжных заседателей факта, что Малькольм выпустил эти четыре выстрела исключительно в качестве меры для защиты своей жены. Существовал какой-то слабый луч надежды. Во время следствия мы узнали через г-жу Малькольм, что граф купил себе револьвер на случай, если ему придется защищаться против оскорбленного мужа, и хранил это оружие постоянно заряженным в ящике своего ночного столика. В день преступления полиция нашла этот ящик приоткрытым на 9 дюймов. Правда, заряженный револьвер все еще находился в своем чехле, но Малькольм мог заметить, как выдвигали ящик, и с полным основанием мог предположить, что его противник собирался в него стрелять, и поэтому выстрелил в свою очередь из своего револьвера.
Малькольм был оправдан и получил возможность, к большому удовлетворению английского общества, вернуться на фронт и продолжать служить отечеству. Однако мне невольно приходит в голову вопрос, как бы поступили присяжные заседатели, если бы положение было иное, если бы Борх выстрелил первый и убил нападавшего на него Дугласа Малькольма? Согласились бы они в таком случае оправдать этого подозрительного шпиона, эту темную личность? Вот вопрос, который должны задать себе все, кто склонен превозносить безупречность весов правосудия и беспристрастность английских судов.
Мирная конференция
За три дня до заключения перемирия меня попросили сопровождать представителей министерства иностранных дел и министерства труда, чтобы приготовить необходимое помещение для приема британской делегации, посылаемой на предстоящую мирную конференцию. Гостиницы «Мажестик» и «Астория» — первая для размещения делегатов, а вторая для канцелярии — являлись тогда, по-видимому, единственными подходящими зданиями для этой цели, и английский посол обратился с просьбой к г. Клемансо предоставить их в его распоряжение. Так как гостиницы были огромные, г. Клемансо спросил с некоторым недоумением, сколько же людей предполагалось в них поместить. Когда ему ответили, что будет всего около 400 лиц, он воскликнул: «А, значит британская армия уже демобилизована!»
Весь воскресный день 10 ноября 1918 г. вплоть до самого вечера мы разъезжали по Парижу вместе с секретарем г-на Клемансо в поисках помещения для штата служащих типографии министерства иностранных дел. На следующий день, до 11 часов утра, я отправился в Булонский военный госпиталь, в котором дочь моя работала сестрой милосердия. В кармане у меня было сообщение о мирных переговорах, но французы об этом еще ничего не знали. У входа в госпиталь я увидел группу проходивших мимо немцев военнопленных. Они весело смеялись и распевали песни, хотя радостная новость до госпиталя еще не дошла. Радость их была, несомненно, вызвана слухами о революции в Германии.
Так как мои основные обязанности требовали моего присутствия в Лондоне, я приезжал на мирную конференцию каждые две недели для проверки работы моих сотрудников. Было чрезвычайно интересно следить за постепенным снижением и окончательным падением престижа президента Вильсона у французов. Когда он приехал в Европу, все думали, что он сумеет помочь преодолеть бедствия, от которых так страдала Франция, что ему удастся снизить цены на предметы первой необходимости и поднять курс франка. Но неделя проходила за неделей, не принося никакого заметного улучшения. Его объявление об образовании Лиги наций пришло слишком поздно. Ничто уже не могло ему вернуть симпатии общества, что бы он ни сказал и ни сделал. Его ожидала участь человека, на которого возлагали слишком большие надежды, которые он не оправдал. Я должен признаться, что его речь на первом пленарном заседании Лиги наций меня разочаровала и по форме, и по существу. В тот же вечер, сидя за обедом с американскими офицерами, также присутствовавшими на этом заседании, я слышал, как они с горечью спрашивали друг друга, неужели Америка не могла найти другого государственного деятеля, более осведомленного в европейских делах и лучше знающего людей.
Конференция затягивалась, но, наконец, настал желанный день, мир был подписан в Версале, и каждый получил возможность свободно заняться своими делами. Приписываемое Ратенау игривое выражение, что Версальский договор поставил себе целью европеизировать Балканы, а добился лишь балканизации Европы, представляется при рассмотрении положения четырнадцать лет спустя не слишком далеким от истины. Рассказывают также, что когда вскоре после подписания договора одно из близко стоявших к Клемансо лиц упрекнуло его в том, что он покровительствовал выпуску подобного документа, он возразил: «Как поступили бы вы на моем месте, если бы сидели, как это было со мной, между Иисусом Христом по левую руку и Иудой Искариотом — по правую!» (Вильсон и Ллойд Джордж.)
Положение вещей в Соединенном королевстве во время демобилизации было, конечно, далеко не успокоительным. В министерстве полагали, что наступило время объединить все отделы разведки под единым руководством, и на этот пост был избран я. Я оставался на своем посту в течение двух лет и подал в отставку в 1921 г., в результате разногласий с Ллойд Джорджем по одному незначительному вопросу. Через несколько дней после моей отставки я получил приглашение от покойного князя Макса Баденского, бывшего рейхсканцлера в момент отречения кайзера от престола, навестить его в его замке. Я отправился к нему, хотя цель этого посещения представлялась мне довольно неясной. Секретарь его ожидал меня на пристани маленького парохода, перевозившего пассажиров через озеро, и разъяснил мне все во время нашего путешествия в автомобиле до замка. Я должен был встретиться там с германским товарищем министра иностранных дел, одним полковником, который, как меня уверяли, удостоился чести быть единственным офицером, вернувшим свой батальон с фронта без всяких осложнений. Теперь ему было поручено наблюдение за коммунистическим движением в Германии, и, пригласив меня, князь рассчитывал использовать опыт, приобретенный мною в Англии, для разрешения этого вопроса. Князь Макс ожидал меня на лестнице и проводил в предназначенную мне комнату во флигеле замка эпохи Людовика XIV. За обедом меня представили княгине, сестре нашей королевы Александры, сыну и дочерям князя.
На следующее утро я присутствовал на совещании. Князь Макс, прекрасно говоривший по-английски, служил переводчиком. Германский полковник говорил мало, но вытаскивал без конца документы из своего портфеля и читал вслух нескончаемые столбцы цифр. Это был сухой формалист, лишенный всякого воображения. Я высказал ему свое мнение с полной откровенностью, рекомендуя ему не прибегать к репрессивным мерам. По-видимому, совет этот пришелся полковнику не по вкусу.
