— Я знаю, — я позволил себе слабую улыбку.

Странно, что они не обратили внимания на мой потрепанный внешний вид, но затем я решил, что это к лучшему. Представителям закона я не доверял.

Как я добрался до Манхэттена, не смогу вспомнить даже под гипнозом. Я просто вышел на одной из остановок, огляделся, увидел парк, направился туда и упал на первой же скамейке. Я просидел там какое-то время, пока не начался дождь, затем с большим трудом поднялся и побрел искать укрытие. Я предположил, что если зайти вглубь парка, меня не прогонят копы и не заметят поздние прохожие. Всё, чего я хотел — не шевелиться, чтобы хоть как-то унять колокольный звон в голове.

Парк оказался огромным — наверняка тот самый Центральный, тянущийся от Бродвея до Гарлема, ещё одно искусственное американское чудо. Я шел быстро, но довольно долго, прежде чем заметил пруд и мост, достаточно высокий, чтобы можно было там укрыться от непогоды. Я уселся под мостом на груду листьев, обхватил себя руками и положил голову на колени. Я слышал, как капли дождя бьют по опавшей листве, по поверхности воды, по мосту и пешеходной дорожке, и эти звуки странным образом успокаивали меня. Спустя какое-то время мне стало легче.

Что дальше? Мне нужны деньги, без них я здесь даже не человек. Обратиться в консульство, позвонить домой, попросить перевод? Да ни за что. Во-первых у родных и без того каждая копейка на счету, во-вторых если деньги и найдутся, то только на билет домой, а как я им объясню, что дома мне пока лучше не появляться — ради их же безопасности? И в-третьих, я просто не хотел их волновать. Те, кто любит свою семью, меня поймут.

Веб-мани. На моем электронном кошельке лежали деньги, но взять наличные здесь, в США, наверняка окажется проблемой. Для этого мне потребуется перевести электронные единицы на свой счет в банке, и только потом я смогу получить их на руки. Вот только у меня не было счета в банке. Ни в американском, ни в международном, ни даже в украинском.

Варианты заканчивались; я неуютно поерзал на мягкой листве. Мне стало неудобно, и я засунул руку в карман брюк. Мобильник!

Я уставился на него так, словно увидел перед собой восьмое чудо света. Ну конечно! Если у старого мерзавца Сандерсона были свои люди в городе, то почему бы им не помочь мне?

Дрожащей от холода рукой я набрал последний номер, с которого мне звонил Джулес. Судя по тому, что вызов пошел, деньги на счету ещё остались, и я обрадовался ещё больше.

— Э-эй, русский! — зазвучал в трубке жизнерадостный голос мулата, чуть приглушенный из-за общего фона из музыки, голосов, и смеха. Я не сразу поверил, что слышу его здесь, под мостом, в Центральном парке Нью-Йорка так же отчетливо, как если бы Джулес находился рядом. — Ты ещё живой!

Несмотря на свое крайне подавленное состояние, я усмехнулся.

— Ты проспорил пари, Джулес?

— Я, должно быть, идиот, но я поставил на тебя, русский, — очень серьезно заявил мулат. — Ну, по крайней мере, одну ставку на тебе я уже выиграл. День в Нью-Йорке прошел, а ты ещё ни на кого не нарвался!

Я вздохнул.

— Ты проиграл, Джулес.

— Твою мать, русский!..

— Какие-то уроды из Бронкса, — признался я. — Забрали все деньги.

— Ой, как трогательно! — издевательски протянул мулат. — Все деньги? Ай-ай-ай! Ты же такой крутой, русский! Самому Спруту яйца открутить грозился! И что собираешься делать теперь?

— Попросить денег у Сандерсона.

— А то как же! Сколько тебе, сладкий? Миллион? Два?

— Заткни пасть, Джулес. Передай боссу, что произошло. У меня в кармане ни одного бакса, а я должен как-то протянуть до того, как встречу… Спрута. Всё запомнил?

— Всё записал, всё передам, — хмыкнул мулат. — Ты почему меня снова крайним делаешь? Да ты не парься, босс узнает. Когда ты уже сдохнешь, турист хренов?

— Поверь мне, я очень стараюсь, — сухо ответил я и отключил телефон.

Я пережил эту ночь. Когда дождь наконец прекратился, я поднялся с холодной земли и сделал небольшую пробежку, чтобы согреться. Пробежал Центральный парк до конца, вышел на Шестидесятой улице, прошел два квартала и повернул направо. Я замерз, был голоден и хотел спать, но понимал, что нельзя останавливаться, нельзя закрывать глаза.

Нужно только пережить эту ночь. Одну эту ночь, и уже утром всё наладится.

Я повторял это про себя в такт быстрым шагам, и, пройдя три квартала на юг, начал верить в это. Каждые семь минут я смотрел на часы — я это хорошо помню, потому что ждал рассвета так, как, наверное, не ждал никто в эту ночь. Меня только раздражали нависшие надо мной небоскребы: они заслоняли небо. Где-то там, на востоке, вставало солнце. Я очень хотел увидеть его.

Это оказался хороший район — для тех, кто хотел бы посмотреть Нью-Йорк таким, как он есть. Здесь можно идти бесконечно — ноги сами несли по бесконечной Парк Авеню, уходящей куда-то за горизонт; я сворачивал просто потому, что мне понравилось здание или вывеска очередного бутика, и совершенно не думал о том, куда иду и зачем. Я шел по улицам, поглядывая на сторожевые вышки небоскребов, и вспоминал то, о чем говорил, кажется, Кеннеди. Он заметил, что все города — существительные, а Нью-Йорк — это глагол. Только многие почему-то полагают, что этот глагол — «жить», совершенно забывая про однокоренной ему и несравнимо более сильный — «выживать».

Рассвет я всё-таки пропустил. Зато увидел знаменитый Импайр Стэйт Билдинг при свете дня. Обычный небоскреб, ничем не примечательнее других, уже примелькавшихся мне в Чикаго, и тех, которые я увидел здесь, в Нью-Йорке. Улицы преобразились, людей стало намного больше, на дорогах появились утренние пробки, и я вдруг остро почувствовал разницу между собой и спешащими по делам нью-йоркцами. Уж лучше бы я оставался в черном районе, там я казался бы более незаметным, чем здесь, среди хорошо одетых, деловых, уверенных в себе людей.

Я дошел до Геральд-сквера и медленно двинулся по дороге, пересекавшей Тридцать четвертую улицу по диагонали. На углу Тридцать пятой толстый китаец продавал хот-доги с тележки; я долго смотрел на него, прежде чем подойти и протянуть свою десятку. Сдачу, не пересчитывая, осторожно положил обратно в карман, и почти благоговейно принял теплый, пахнущий кетчупом и горчицей хот-дог. Вначале я собирался найти скамейку, присесть и насладиться хот-догом как приличный американец, но вместо этого проглотил булку, почти не жуя, и тотчас пожалел, что не купил две.

Впрочем, и после одного хот-дога жизнь показалась чуть-чуть лучше. Кажется, я даже мерзнуть стал меньше — меня согревало тепло в желудке. Я понимал, что это ненадолго, но что делать дальше, не представлял. Если бы я мог сидеть на месте и ждать, я бы так и поступил, но согреться я мог только одним способом — не прекращая движения.

Звонок мобильного оторвал меня от созерцания бесконечной панорамы небоскребов и рекламных щитов.

— Русский?

— Что? — я насторожился: голос показался мне незнакомым.

— В четыре у Брайант-парка, на углу Сорок второй и Пятой авеню. Посылка от Сандерсона.

Я не успел ничего ответить — говоривший отключился. До Брайант-парка я добрался минут за десять. Ещё четверть часа слонялся вокруг, мучительно убивая время. До четырех ещё оставалось несколько часов.

Я не придумал ничего умнее, как дождаться того, кто назначил мне встречу, слоняясь по городу, и изредка присаживаясь отдохнуть на скамейках. Последние два часа я просидел на станции метро, наблюдая за спешившими с поезда и на поезд нью-йоркцами, понемногу откусывая новый хот-дог, и запивая его горячим чаем.

На встречу опоздал я, а не они, хотя я целый день кружил вокруг условленного места. Когда я увидел, кто меня ждет, мне захотелось немедленно идти назад, на уже знакомую станцию метро. Лысый мужик с водянистыми глазками расплылся в издевательской ухмылке, и мне захотелось провалиться сквозь землю. Стало стыдно — за то, что я оказался в таком положении, противно — за то, что нахожусь среди таких, как они, и неуютно — потому, что за его спиной, из припаркованной у обочины машины, выглянул один из уже знакомых мне амбалов.