«Нет собак?» —удивился Вожак.

«Нет. Я приняла запах старого волка. Я знаю — за рогатыми этого человека ходит наш Седой. Я помню его запах».

Вожак поднял морду к бледной луне, и над продрог­шей тундрой разнесся его призыв: «Мои волки, спешите на мой зов!»

Подняла морду к луне и белая волчица. Она сооб­щила собратьям радостную весть.

Когда стая собралась, Вожак «сказал»: «Белая вол­чица приняла запахи оленей. Их охраняет один человек. Я знаю: ваши желудки и кишки раздирают когти голода. Но я говорю: мы будем осторожны. Нет на этой земле зверя хитрее и сильнее человека, ибо он держит огонь. Огонь — его сила и защита. Я сказал».

Только в полдень Атувье настиг косяк. Много бежал за ним, три раза останавливался. Росомаха здорово на­пугала оленей.

Сохжой снова стал пугливым. Он нервничал и все чаще гнал оленух на новые пастбища.

Нервничал и Атувье. Он уже не раз собирался убить дикаря, но сделать этого уже не мог. Самец и раньше- то близко не подпускал его к себе, а после нападения копэй избегал даже дальних встреч. Дикарь яйно хотел избавиться от человека. Атувье понял, что может остаться один.

Пока ему везло. Трещали морозы, но снег больше не выпадал. Стояли светлые лунные ночи. Еще ни одной настоящей пурги не было. Может быть, сохжой и ждет ее? Снег спрячет любой след.

Страх остаться одному не давал уснуть. А если чело­век долго не спит, он не может много ходить и бегать. Три ночи не спал Атувье. Устал. На четвертую ночь к нему пришла хорошая мысль. Он снял чаут, подошел к ездовому и набросил петлю на рог. Подтянув к себе упи­равшегося белого, Атувье успокоил его, повел к «логову», привязал к кусту кедрача. Вовремя пришла ему в голову эта мысль.

Пурга все же примчалась в эти края. Началась она словно нехотя, исподтишка: ночью вдруг потеплело, по­шел мягкий, пушистый снег.

К утру подул ветер, снежинки закружились, замель­тешили. Началась пурга, буйная, злая.

Атувье понял, что злая дочь зимы не скоро успоко­ится, не скоро устанет, и, плотно заправив желудок мясом, улегся в «логово». Оленный человек не боится пурги, если рядом с ним собаки или олени. Рядом с «ло­говом» Атувье стоял белый.

Два дня и две ночи бесновалась по плато злодейка пурга. К утру третьего дня выдохлась, унеслась за горы. Атувье вылез из снежного мешка, огляделся. Ездовой бил копытом снег. А где же оленухи, сохжой? Их не было! Проклятый сохжой все же дождался своего. Тунд­ра и сопки хмуро вглядывались в одинокую поникшую фигуру человека.

По прилизанным до блеска сугробам, по тусклым наледям гуляла поземка, словно волочились по тундре космы улетевшей пурги. Где-то там, за тяжелыми серы­ми облаками, сияло солнце, но лучи его лишь робко просачивались сквозь «полог» зимы, скупо освещая при­давленную снегами землю чаучу, посреди которой стояли человек в изодранной кухлянке, в разношерстных, неле­пых торбасах и однорогий белый олень... Пурга, словно усердная хозяйка, старательно подмела землю, ни одного следа не оставила...

Впервые за время своего «оленного плена» Атувье пронзил страх. Еще очень долго будет спать земля под бело-голубыми сугробами, еще не скоро освободятся от ледяных панцирей реки и озера, еще много лун и солнц взойдет над страной чаучу, прежде чем на зеленых аргизах прикатит в нее лето — пора тепла и сытой жизни. Как дожить до зеленых аргизов? В сумке осталось немного мяса. Есть еще живое мясо — ездовой. Но и его не хватит до тепла. Зимой человек много ест. Холод заставляет подкладывать и в желудок-костер пищу-дрова... Атувье все стоял и стоял, вглядываясь в склоны ближних сопок. «Ой-е, хитрый сохжой. Выждал, хитрец, подходящее время и увел важенок. Куда увел? Как узна­ешь? Следов совсем не видно. Не видно и сорок. Эти трещотки всегда летают возле зверья. И ворон не видно. Глухое место, голодное. Ой-е, если бы у человека, были такие же чуткие к запахам ноздри, как у оленей!..»

Белый фыркнул, натянул чаут. Атувье подошел к не­му, снял петлю с рога. Пусть однорогий хорошо поест. Ездовой не убежит от человека.

Пустой желудок напомнил о себе. Атувье достал ляж­ку убитой им второй оленухи, начал строгать алую мя­коть.

Белый тоже завтракал, выедая ягель из лунки.

Атувье пережевывал строганину и... мысленно делил ездового на куски, которые он будет съедать каждый день. Сначала напьется горячей крови и съест язык, по­том печень и сердце, потом... Неожиданно в его голову вползла тревожная мысль. А куда он пойдет сегодня? В какую сторону? Ой-е, идти придется долго. Значит, много мяса станет есть. Может, пока остаться здесь? Тог­да мяса Белого ему надолго хватит — на два-три раза по десять дней. А потом что он станет есть? С пустым же­лудком далеко не уйдешь. Да и куда идти? Места незна­комые, голодные. Конечно, где-то и здесь живут люди, пастухи выпасают стада. Но где, где?! И все же он решил искать людей. В этих краях его никто не знает. За высо­кими горами лежит стойбище Каиль.

...Он шел уже пятый день. Шел на юг, куда вел ко­сяк сохжой. Атувье шел, ведя за собой Белого. Одноро­гий все чаще норовил освободиться от чаута. Он будто чувствовал, как слабеет человек. Последние два дня Атувье ничего не ел. Ему нечего было есть. Кончилось мясо. «Сегодня вечером я зарежу Белого и напьюсь его крови. Оленья кровь прибавит силы»,—решил Атувье, когда почувствовал очередной приступ голода. И едва он так решил, как ему вдруг почудилось, что его нос пой­мал... запах дыма и вареной оленины! Атувье встрях­нулся, начал разглядывать белые сопки. Откуда плывут запахи? Где жилье неведомых ему людей? Он долго всматривался, ощупывая взглядом каждую складку со­пок, распадки, вершины, но ничего не увидел.

Белый, воспользовавшись остановкой, выбивал копы­том лунку. Атувье сел, не выпуская конец чаута, тер­пеливо ждал, когда олень подкрепится ягелем. За эти дни олень исхудал. Его глаза смотрели на человека без преж­него интереса. Они сейчас напоминали глаза голодного, уставшего и потому ко всему равнодушного человека.

Атувье смотрел на Белого и представлял, как совсем скоро белая шкура замажется кровью... Потом Белый бу­дет лежать «раздетым». Алое мясо с жировыми пятнами станет твердеть. Застывшие глаза, цвета весеннего льда, уставятся в небо, туда, куда ушла душа этого кроткого, верного оленя... От одного только видения разделанной туши ездового рот наполнился слюной. Атувье вынул нож...

Белый перестал бить снег, уставился на человека. Он смотрел на своего хозяина, и глаза его говорили: «Убей меня. Я устал, мне не хочется жить».

Сердце Атувье дрогнуло, но пустой желудок не про­сил, а требовал пищи. «Дай мне мяса! Мяса!»—урчал он. Атувье спрятал нож, подтянул Белого. Тот покорно шел навстречу смерти. Атувье неожиданно разозлился: он привык, чтобы чаут дрожал от натуги, от борьбы между ним, человеком, и его жертвой. Сын Ивигина привык к борьбе, привык подбираться к жертве по натянутому ремню. Только такого, борющегося за свою жизнь оленя мог прирезать оленный человек Атувье. Он замахнулся на Белого, закричал привычное:

— Хать, хать!

Белый вздрогнул, вяло мотнул головой и замер. «Ты хочешь убить меня, человек? Так убивай. Я поко­ряюсь»,—говорили его огромные, умные, усталые глаза.

Атувье вспомнил другие глаза, глаза Вожака. Хмуро­го, волчиц, своего друга Черной спины. Их глаза слов­но затмили ему Белого, сопки, снега. Он никак не решал­ся убить своего безропотного спутника...

Зимний день, короткий, как хвост оленя, умирал. Да­же ближние сопки посинели. Огненный шар солнца, похожий на бубен, падал на белую оторочку гор, окра­сив их вершины золотисто-кровавым светом.

Белый олень стоял все так же неподвижно. Он устал от ожидания смерти и, казалось, не боялся человека.

Атувье положил ладонь на рукоять ножа, и ему вдруг стало жалко Белого. Впервые в жизни он пожалел оленя, которого должен был убить. Он, зарезавший за свою кочевую жизнь, наверное, целый табун. Он убивал оленя одним ударом, и ни разу его рука не дрогнула и жалость не сжимала сердца. Олень — не человек, он не понимает, что такое смерть. Так всегда думали оленные люди, так думал до этого дня и он. Как ошибаются чаучу! «О люди, посмотрите в глаза моего Белого! По­смотрите—и вы увидите, что олени все понимают!» — хотелось крикнуть сыну Ивигина. Но он не крикнул. Кто его услышит? Сопки, тундра? Ему было жалко Белого, и он не стеснялся своей жалости. За эти дни Белый стал для него не только ходячей едой, которую можно было добыть в любой миг, Белый стал ему другом, как когда-то стал другом волк с черной спиной. Один только вид живо­го оленя придавал силы. Все эти дни он разговаривал с Белым, а ночью иногда и спали в снегу бок о бок. И сон его, сына Ивигина, пусть и короткий, был спокойным. Белый придавал сил и не давал вползти в сердце отчая­нию. Но голод дает людям самые смелые команды, го­лод — повелитель тела, и нет человека, который осмелит­ся пойти против него. Атувье потянул оленя и решитель­но выхватил нож... Совсем немного оставалось пастись в нижней тундре белому однорогому оленю, как вдруг издалека послышался вой. Атувье вздрогнул — выл волк, он звал к себе других волков.