Черная спина

вышел

из-за кустов, вглядываясь в ре­вущего владыку зверей. Атувье посмотрел на волка. Похоже, и его удивил рев кайнына.

Чем ближе подходила живая черная гора, тем больше удивлялся Атувье: медведь шел, низко-низко на­клонив голову. Он словно принюхивался к чьим-то сле­дам. Странно шел — опущенная голова натыкалась на кочки, на кусты. При этом медведь продолжал стонать и охать. Совсем как человек, у которого сильно болела го­лова. Так иногда стонал главный пастух Вувувье Кир­тагин, когда в его г

о

лову поселялись злые-злые духи. Медведь подошел еще ближе, Атувье еще больше уди­вился — кайнын был очень худой, лопатки сильно выпи­рали, грудь впалая.

Черная спина повернул голову. Взгляд волка говорил: «Чего ты ждешь?» Но Атувье не ответил на вопрос вол­ка — он еще не знал, что делать.

Медведь вдруг умолк, поднял голову, ловя верховые запахи. Атувье был спокоен — ветер дул от медведя к ним. А кайнын все стоял и стоял, к чему-то принюхиваясь. «Большая шкура у черного,— невольно подумал Атувье.— Однако, не справлюсь с ним. Большой, хоть и совсем ху­дой». Кайнын постоял еще немного и вдруг так громко жалобно застонал, что у Атувье волосы зашевелились. «Ой-е, а может, он... ранен?» — мелькнула догадка.

Медведь снова опустил чуть ли не до земли голову и пошел... в сторону от реки. Атувье вышел из укрытия, сторожко двинулся следом, держа наготове копье, не спуская глаз с уходившего тощего хозяина. Ой-е! Мед­ведь прибавил шагу и с размаху ткнулся мордой в дере­во. Раздался страшный рев, зверь резко развернулся и... лег, обхватив голову лапами, не переставая реветь. Нет, он не ревел, а и впрямь охал, стонал, как очень больной человек.

У Атувье вновь зашевелились волосы, дрожь пробе­жала по телу. Много он видел медведей, часто слышал их «голоса», но такое слышал и видел впервые.

«У-у-аум, о-уах»,— стонал черный, словно прося чьей- нибудь помощи.

Человек и волк стояли, пораженные поведением чер­ного тощего медведя. Атувье все еще не знал, что де­лать. «Наверное, лучше уйти. Кайнын совсем больной, опасный зверь»,—рассуждал Атувье, но что-то удержи­вало его на месте.

Неожиданно медведь смолк, встал и направился прямо к реке. По пути он снова натыкался мордой на кочки, на кусты и при этом громко охал. «Ой-е, да он же... слепой! — наконец-то догадался Атувье.— Да, совсем ни­чего не видит. Потому так низко и опускает голову».

Атувье не ошибся — медведь был слеп. Его звали Чер­ная гора. Так его звали люди небольшого стойбища, возле которого он объявился несколько лет назад. Люди не уби­ли его, потому что черный прогнал от стойбища рыжего коварного медведя, который задрал мальчика и двух охот­ников. Люди настолько были напуганы рыжим людоедом, что собирались уже перебираться в другое место: можно легко убить обыкновенного медведя, но кайнын-людоед — сам охотник, куда искуснее человека. Тогда-то и объявил­ся около стойбища огромный черный медведь. Черная гора, видимо, пришел надолго в этот угол и сразу дал по­нять рыжему, чтобы тот убирался подальше. Один старик, хромоногий Апис, видел, как черный гнал по тундре ры­жего.

Собравшись на совет, старейшины стойбища решили: черного медведя, прозванного уже Черной горой, не уби­вать. Пусть это место будет его домом.

Медведь, наверное, догадался о решении людей и по­тому частенько подходил к стойбищу. Потом совсем осме­лел: приходил утром на рыбалку к людям и потихоньку воровал рыбку из запруд. Ему никто не мешал — рыбы много, на всех хватит.

Так и жил Черная гора, медведь-одиночка. Его уже никто не боялся. Даже собаки не лаяли, когда из кустов вдруг выходил грозный хозяин. Нет, других медведей охотники убивали, потому что без медвежьего мяса, без шкур кайнынов как проживешь, но на черного никто не смел поднять ружье.

Однако как ни берегли люди маленького стойбища «своего» медведя, от беды тот не ушел. Прошлой осенью, когда с севера возвращались дикие олени, Апис поставил на их тропе лук-самострел. Только на ту тропу раньше оленей вступил Черная гора — стрела угодила ему в ле­вый глаз. Стеная от боли, медведь махнул лапой, сломал стрелу, но костяной наконечник остался в глазнице. Громко охая

он много дней и ночей бродил вокруг стой­бища. Он просил людей помочь ему, но люди принимали его стоны за гнев и дрожали от страха.

Не дождавшись помощи, Черная гора ушел вниз по реке. Боль изматывала его могучее тело. Он так и не лег в берлогу и всю зиму шатался по берегам занесенных снегом рек, отыскивая незамерзающие оконца. Возле них можно было найти хоть какую, но еду — траву, водорос­ли, скелеты отнерестившихся рыбин... Однажды ему по­везло — он подкараулил важенку. Но это была его по­следняя удача. Вскоре у него стала сильно болеть голова.

Черная гора теперь подолгу лежал в сугробе. Жир, на­копленный летом и осенью, таял в его теле, медведь ху­дел, слабел. Иногда боль утихала, и тогда он пробирался в кедрач, раскапывал снег, ел молодые побеги, а если вез­ло, то с радостью пожирал шишки, чудом уцелевшие от крикливых пестрых птиц кедровок. Но чаще его едой была кора деревьев,

Он совсем изголодался, отощал. Пришло время тяже­лого снега. Едва снег осел и начали появляться первые проталины, как Черная гора принялся разыскивать захоронки евражек.

Когда вскрылась река, Черной горе стало легче — на перекатах он иногда добывал юрких гольцов, скаты­вавшихся с верховий к морю, навстречу идущим на нерест неркам, чавычинам. Медведь повеселел — голова у него теперь болела редко. Он с радостью вглядывался одним глазом в проснувшуюся землю, в синее небо, пер­вую зелень. Но однажды, когда в небе играло веселое солнце, Черная гора вдруг заметил, что Большой Верхний Огонь начал тускнеть... Прошло немного времени — и для одноглазого медведя наступила Большая Ночь... А в небе по-прежнему ярко горело радостное солнце. Оно светило всем, но только зрячие видели его.

Сначала медведь решил, что наступила ночь. Но нет, он чувствовал прикосновение теплых лучей, его уши слышали веселые голоса птиц. Они пели брачные песни, пели песни-призывы. Ночью птицы так не поют, ночью от Большого Бледного Огня не исходит тепло... Черная гора стоял и стоял, задирая голову вверх, но там, как и внизу, он ничего не видел. Эта непонятная темнота страшно давила, спирала дыхание. Он забеспокоился и все-таки решил, что наступила ночь. Он лег на прохладную землю и вдруг почувствовал приближение боли в голове. Сна­чала она возникла в том месте, где все еще торчал тот неведомый ему горячий камень, что лишил его одного глаза. Затем боль перекинулась на второй глаз, и вскоре медведю казалось, что с него кто-то невидимый, сильный, снимает череп. Он застонал, потом заревел от боли.

Гулявшие у самой воды чайки всполошились и, гром­ко крича, поспешили прочь от лежавшего неподалеку черного медведя.

Боль утихла только к утру, когда над землей вновь взошло солнце. Но медведь не видел Большого Огня. Зато он услышал, как загомонили чайки, закаркали вороны.

Птицы хотели есть, и потому каждая на свой лад кричала об этом. Черная гора тоже захотел есть. Он встал, начал ловить запахи. Ветер принес ему запах зайца, запах ра­зодранной птицами рыбины.

Нос не обманул медведя. Заяц был недалеко. Он вы­скочил на берег, огляделся и принялся обгладывать мо­лодые побеги ближнего куста. Чайки, громко горланя, расправлялись с зазевавшимся жирным гольцом.

Постояв, медведь нерешительно пошел к воде. Он хо­рошо слышал «разговор» реки. Подойдя к ней, Черная гора опустил голову, принюхался. У него под мордой, в маленькой лагуне, резвились мальки, но он их не видел.

В тот день ослепший медведь так и остался голодным. И на другой день тоже. Впрочем, не голод был главным мучителем черного великана — все чаще и чаще кто-то тот, невидимый и очень сильный, пытался содрать с него, живого, череп. От дикой боли Черная гора терял созна­ние. Каждый новый день приносил ему новые страдания. Когда же боль немного утихала, он ощущал, как его же­лудок терзает голод. Тогда он шел к воде, обнюхивая гальку, выискивал червей, жуков, потроха и кости рыбин. Он все ждал, когда река сильно запахнет рыбой,— ждал подхода кеты и горбуши.