Радист Абрамов со всей силы нанес удар ногой спутнице преступника. Ударившись о дверь кабины, она с шумом вылетела к ногам пассажиров.

Испуганные пассажиры повскакивали с мест и непонимающе смотрели на происходящее.

— Мам-ма! — истерически закричала девушка.

— Погибли, — чуть слышно проговорил юноша, который первый раз в жизни сел в самолет.

Третий от испуга убежал в хвост самолета.

Самолет быстро терял высоту. Вот уже в просвете облаков показалась надвигающаяся земля. Но радист успел развязать руки пилоту. Тот вновь схватил штурвал. Машина вздрогнула, почуяв силу хозяина, выравнялась, а затем стала делать разворот. Нужно было срочно спасать бортмеханика, одежда которого все больше и больше пропитывалась кровью.

Первым возвращающийся самолет заметил дежурный по аэродрому. Он сообщил начальнику аэропорта. Самолету стали подавать радиопозывные, но он не отвечал.

— В чем же дело? — спрашивали друг друга служащие аэропорта, посматривая на приближающийся самолет. Все видели, что он покачивает с крыла на крыло, сообщая сигнал бедствия, и требует разрешения на посадку.

Самолет сел. Все кинулись к нему.

— Доктора, скорее доктора! — закричал пилот Рыбин.

— Что случилось? — спросил начальник порта.

— Потом все объясню.

В самолете появился доктор. Он подскочил к бортмеханику, взял за руку, пытаясь нащупать пульс.

— Доктор ему уже не нужен…

Все стояли молча. Только спутница преступника, который лежал на полу и стонал, прижалась в углу и испуганными глазами смотрела на всех окружающих.

Спустя две недели после описанного происшествия, в кабинете полковника Государственной безопасности Гончарова произошел следующий разговор:

— Как себя чувствует преступник? — спросил полковник у капитана Мирзова.

— Дело пошло на выздоровление. Вчера я был в поликлинике и беседовал с доктором. Говорит, что рана очень опасна: пробит череп и задета мозговая ткань.

— Да, видимо, бортмеханик бил наверняка.

— Другого и не могло быть, товарищ полковник. Враг был с оружием. Или-или!

— Ну, а когда с «больным» можно будет говорить? Что на этот вопрос отвечают доктора?

— Разговаривать с ним уже можно, но он молчит. Никому ничего не говорит. Во время операции стонал, но ни слова не произнес. Все эти дни с ним пытались заговорить, но он ни звука в ответ. О чем бы его ни спрашивали — молчит.

— А, может, у него речь отняло?

— Нет, товарищ полковник, — убежденно сказал капитан. — Его смотрел профессор Виноградский. Говорит, что симуляция.

— А как его напарница? Ведь она-то должна заговорить.

— Тоже молчит!

— Приведите ее ко мне.

На столе лежали скупые, ни о чем не говорящие записи: Вера Георгиевна Толстоухова, родилась 20 ноября 1924 года в селе Лиски, Троянского района, Губинской области. Отец и мать занимались сельским хозяйством. В 1940 году выехала из села.

— Да, маловато у нас сведений. А чем же все-таки она занималась после сорокового года? Времени-то прошло много. Ушла из дому девчонкой, а сейчас уже женщина. Посмотрим, что она нам скажет.

В кабинет ввели Толстоухову. Дни, проведенные в заключении, наложили на ее лицо страдальческий отпечаток. Возле глаз ясно были видны морщины, уголки губ еще больше опустились книзу. Она села на указанное место и наклонила голову.

Полковник молча глядел на женщину, перелистывая страницы дела. Чувствовалось, что в душе у арестованной происходит внутренняя борьба. Что-то рвется наружу, хочет крикнуть. Но было у нее и другое чувство: «Молчи, молчи, — говорило оно ей, — ведь мы же условились молчать, что бы ни случилось. А, может быть, все-таки рассказать? Ведь я только соучастница, я исполнитель чужой воли? Может быть своим признанием я искуплю какую-то долю совершенного преступления?» Она медленно подняла голову. Ее утомленные глаза внимательно смотрели на полковника.

— Что вы от меня хотите? — глубоко вздохнув, чуть слышно произнесла она. — Спрашивайте.

— Это другой разговор. Так нужно было поступить давно. Прежде всего давайте уточним вашу фамилию, имя, отчество.

— Вера Георгиевна Толстоухова, тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения.

— Правильно. А теперь скажите, где вы были и чем занимались после того, как в 1940 году покинули село.

— Буду говорить все, — произнесла она со вздохом. — Жизнь моя, гражданин полковник, сложилась непутево. Убежав от матери, я уехала в Донбасс. Поработав на одной стройке, я бросила ее и перешла на другую. Но и здесь мне не понравилось. Я бросила и эту работу. Денег не было, а жить нужно было. Забрала у подруги вещи и сбежала. Но поймали. Судить не стали, малолетняя была, и меня направили в детскую колонию под Харьков. Там была около года. Потом выпустили. Осталась работать в Харькове. Ехать-то некуда. Вскоре началась война. В эвакуацию не поехала. Подругу одну послушала, чтоб она в гробу на том свете перевернулась.

— Зачем так? — хмурясь, заметил полковник.

— Из-за нее я в Германию попала. А там знаете какая жизнь была? За скотину нас считали. Не жизнь, а мука. Кончилась война, на родину вернулась. Хотела хоть теперь жизнь по-настоящему начать. Но опять влипла. С парнем одним связалась. Вначале конфеты носил, потом в ресторан стал приглашать. Думала, что любит меня, а я ему как помощница нужна была. Кончилось тем, что его взяли и меня рядом с ним посадили. Ну, что говорить: никудышняя жизнь. — Она помолчала, а потом добавила: — А теперь вот и с этим влипла.

— Где вы с ним познакомились?

— В Донбассе. Сижу однажды в ресторане с подругой, а он подсаживается. Разговор завел. Мы уже выпили, а он еще предложил. За демобилизованного выдал себя. Поверила. Лишь бы к кому-нибудь пристать. Проводил меня домой. Как будто и ухаживал вначале.

— А дальше?

— Что дальше? Жить вместе стали, квартиру сняли. Вначале денег много было. Все хорошо шло. Стала верить ему во всем.

— Ну, а как вы в самолет попали?

— Страшно говорить об этом, гражданин полковник…

— Не бойтесь. Признание и раскаяние смягчают вину.

— Когда деньги кончились, он предложил мне к родственникам его поехать. Я, конечно, согласилась. Приезжаем, а он говорит: «Нам нужно дальше самолетом лететь». Вот мы и попали в самолет…

— А куда летели? — спросил полковник. — Он говорил вам?

— Нет! Сказал, что сама увижу.

— А как же вы руки вязать стали?

— Уже в самолете об этом сказал. Я отказывалась. Он стал угрожать, и я подчинилась.

— Какая настоящая фамилия вашего спутника? — спросил неожиданно Гончаров.

— Смирнов Николай Иванович.

— Где он взял оружие?

— Не знаю, мне не говорил, да я и не спрашивала…

— Хорошо. Если вспомните еще что-нибудь, попросите, и вас приведут ко мне. А если вы мне понадобитесь, я вызову. Надеюсь, вы рассказали мне правду?

— Правду, всю правду, — также тихо сквозь слезы произнесла Толстоухова.

Опустив голову, она вышла из кабинета в сопровождении конвоира.

Полковник остался один. Кто же он — этот преступник? Что задумал он? Зачем понадобилось ему связывать руки всей команде корабля? Действительно ли он Смирнов, а не Петров, Сидоров, или еще кто-нибудь?

Все это нужно проверить. Но как? Если фамилию проверить не так уж трудно, то как установить, где он взял оружие и кому оно принадлежало ранее. Ни на одной части пистолета не осталось ни одного номера. Все не только стерто, но и зашлифовано.

Полковник подошел к сейфу, достал разобранный пистолет и вновь в лупу стал рассматривать каждую часть, особенно те места, где были номера.

— Эта часть не годится, — сказал он. — Здесь следа номера нет. А вот эта?

Полковник задумался.

— Здесь, кажется, что-то осталось. — Он взял ствол и стал тщательно смотреть на то место, где когда-то были цифры номера. Потом вызвал капитана Мирзова и дал указание немедленно отнести ствол пистолета, на котором имеется какой-то остаток номера, в криминалистическую лабораторию.