— Плохи твои дела. Рассуждать так позволительно первоклассному колористу, но не лодзинскому фабриканту, пусть даже средней руки. Может, ты колеблешься и не прочь вернуться к Кноллю? Он примет тебя с распростертыми объятиями… — иронизировал Мориц, нервно пощипывая бородку.

— Ах, оставь, пожалуйста! Детства не вернешь…

— Но можно вечно оставаться ребенком.

Кароль ничего на это не ответил и лишь пристально посмотрел ему в глаза.

— Я могу ссудить тебя деньгами…

— В долг?

— Нет, увеличу свой пай. Давать взаймы мне невыгодно, да и тебе лучше: сроки выплаты не будут поджимать. И потом, это позволит мне принимать большее участие в делах. Зачем тебе так переутомляться! — неторопливо, небрежным тоном говорил Мориц, созерцая свои ногти.

— Я мог бы выдать тебе вексель сроком на шесть месяцев.

— Нет, это меня не устраивает. Я предпочитаю пустить деньги в оборот, за это время они обернутся несколько раз. Понимаешь?

— Хорошо, давай обсудим это завтра. А пока, спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — отвечал Мориц, не поднимая глаз, чтобы не выдать радости от предвкушения выгодной сделки.

Когда Кароль ушел, он запер дверь на ключ, задернул на окнах занавески и открыл небольшую, вделанную в стену, несгораемую кассу. Вынув оттуда клеенчатый конверт с квитанциями, счетами и обернутую в бумагу толстую пачку ассигнаций, пересчитал деньги и положил обратно в кассу.

«Да, хороший куш! А вдруг сорвется дело? — Он поморщился и посмотрел на дверь: ему показалось, он слышит топот сапог и стук ружейных прикладов. — У страха глаза велики», — усмехнувшись, подумал он и принялся внимательно изучать баланс фабрики Боровецкого.

Все счета и документы — актив и пассив фирмы — имелись у него в копиях: их изготовил для него конторщик Боровецкого.

Хотя могло показаться, что Кароль согласился на предложение Морица, он решил сделать все возможное, чтобы избежать этого и вообще от него избавиться.

Слишком хорошо знал он Морица, чтобы доверять ему.

То, что Мориц, для кого деньги были единственным кумиром, так настойчиво предлагал свою помощь, настораживало Кароля и заставляло действовать еще осмотрительней.

Макса опасаться было нечего; в его порядочности Кароль не сомневался и знал: тому, кроме работы и хотя бы видимости самостоятельности, ничего в жизни не нужно.

Конечно, Макс предпочел бы иметь собственное дело, но пока ему безразлично: дадут ли вложенные им десять тысяч стопроцентную прибыль или придется довольствоваться жалованьем управляющего прядильным и ткацким цехами.

А вот Морица он опасался.

Борьба под девизом: «Кто кого объегорит» требовала от Кароля особой осторожности.

Упоминание о Мюллере привело Кароля в смятение.

С тех пор как Анка переехала в город, их помолвка ни для кого не была тайной, и не жениться на ней он не мог…

Он часто повторял себе это, памятуя, что половина денег, вложенных в строительство, принадлежит ей.

Но в глубине души он не верил, что женится на ней, и потому не порывал окончательно с Мадой. На правах соседа он ненадолго и как бы случайно заходил к ним и не без тайного умысла любезничал с девушкой. Кароль совершенно сознательно вел двойную игру, пока еще не зная, к чему она приведет, ибо главным в этой игре для него была фабрика.

А предрассудки, о которых он говорил Морицу и которые ему якобы приходилось в себе преодолевать, были фикцией, общим местом, ширмой, скрывавшей крушение нравственных устоев, ибо они не сковывали его волю, не влияли на его поступки и решения.

И действовать открыто, согласно своим тайным помыслам мешали ему вовсе не предрассудки, а известная щепетильность, оглядка на отца и впитанное с молоком матери savoir vivre[56], не позволявшие явно, в неприкрытой форме совершать неблаговидные поступки.

Он был слишком хорошо воспитан, чтобы делать подлости, и вообще по своей натуре органически был неспособен на такие действия, которые Мориц совершал с полным хладнокровием, не испытывая угрызений совести.

Так, он не смог бы поджечь свою фабрику в расчете на большую страховую премию, злоупотребить чьим-либо доверием, обсчитывать рабочих. Такие приемы в его представлении были недостойны интеллигентного человека и вызывали у него чувство брезгливости.

Есть столько других способов нажить деньги…

Зло, считал он, оправдано, если оно продиктовано необходимостью и к тому же сулит выгоду, а так как ему не чуждо было понятие красоты, его привлекала и добродетель, особенно в сочетании с богатством.

Эти и подобные размышления вызывали у него циничную улыбку, но стоило подумать о себе, становилось горько и грустно.

— А в итоге — смерть! — прошептал он и принялся за письма.

Но прочтя записку от Люции, которая умоляла непременно увидеться с ней завтра, отложил на потом остальные письма и зашел к Максу: после смерти матери как-то не представлялось случая с ним поговорить.

— Что слышно у отца? Никак не выберусь к нему. Травинский выкупил векселя?

— Выкупил, но это уже не поможет.

— Почему?

— Старик совсем выжил из ума. Из пятисот станков работают двадцать! Через три месяца, самое большее через полгода, фабрике капут, а вместе с ней умрет и он.

— Случилось что-нибудь еще?

— Нет, но конец неотвратим. А тут еще зятья допекли его, предъявив официальный иск о разделе имущества после смерти матери.

— Ну что ж, это естественно.

— Ему теперь все безразлично. Он сказал: пускай делают, что хотят. И продал земельный участок, оставив за собой только фабрику. Днем он или сидит в конторе с Юзеком, или ходит на кладбище, а по ночам бродит по цехам. Налицо все признаки меланхолии. Ну довольно об этом! Я хочу тебя предостеречь: берегись Морица!

— Тебе что-нибудь известно? — встрепенулся Кароль.

— Пока нет. Но по физиономии видно: он замышляет какую-то пакость. И потом слишком много подозрительных личностей шляется к нему.

— Что с тобой? — спросил Кароль за утренним чаем у Морица.

— Крупное дело наклевывается… — отвечал Мориц, поднимая глаза от стакана, который он держал обеими руками, но чай не пил, погрузясь в глубокое раздумье.

— Значит, будут деньги?

— И немалые. Как раз сегодня я намерен обделать два дела. Если они выгорят, я сразу выдвинусь на настоящую дорогу. Но обещанную сумму ты можешь получить еще до вечера. Да, как поступить с хлопком?

— Подожди пока продавать. У меня есть одна идея.

— Что это Макс так свирепо посмотрел на меня и даже не поздоровался?

— Не знаю. Он сказал вчера, будто по твоему лицу видит, что ты замышляешь какую-то пакость.

— Дурак! Я выгляжу как порядочный человек, не правда ли? — говорил Мориц, пристально разглядывая себя в зеркале и стараясь придать добродушное выражение своему хищному, с резкими чертами лицу.

— Не обижайся на него: он огорчен делами отца.

— Я советовал ему учредить над ним опеку, объявить неправоспособным и взять в свои руки управление фабрикой. Только так еще можно хоть что-то спасти, но он не захотел, хотя зятья и сестры согласны.

— Состояние принадлежит отцу, считает Макс, и он волен поступить с ним как угодно, даже если это грозит разорением.

— Слишком он умен, чтобы всерьез так думать. Тут что-то другое…

— А может, и нет. Согласись, не очень-то приятно объявить сумасшедшим своего отца.

— Никто не говорит, что это приятно. Отец есть отец. Но ради фабрики, ради интересов дела надо чем-то жертвовать… А ты как поступил бы на его месте?

— Мне об этом незачем думать: у моего отца почти нет состояния…

Мориц засмеялся и стал готовиться к выходу; одевался он медленно, бранился с Матеушем, переменил несколько раз платье и перебрал с десяток галстуков.

— Ты одеваешься так, словно собрался делать предложение…

— Это тоже не исключено, — отвечал он, криво улыбаясь.

Наконец он был готов, и они вместе с Каролем вышли из дому. Однако ему дважды пришлось возвращаться с дороги за забытыми по рассеянности вещами. А когда он надевал пенсне, у него дрожали руки, — очевидно, так действовала на него усилившаяся жара.