«Эти трое любуются первой ласточкой…» Эти трое любуются первой ласточкой: Муж с бородкою, юноша и подросток. Это лучше, чем воинский быт палаточный, Даже эпос троянский, такой громоздкий! Что за чудная ваза краснофигурная! Где суровость, безжалостность и свирепость? Солнце чудится, видится даль лазурная. Вообще это лирика, а не эпос! И каким же сиянием вся пропитана, И какую простую несет идею! И как будто она на меня рассчитана, Что когда-нибудь я залюбуюсь ею. «Душа — элизиум теней и хочет быть звездой…» Душа — элизиум теней и хочет быть звездой, Но звезды знают ли о ней в ее тоске земной? Они горят мильоны лет, быть может, потому, Что о душе и речи нет у спрятанных во тьму. Но, может быть, во тьме ночной, в сиянье неземном Звезда б хотела быть душой, омытой летним днем, И в хладной вечности своей, среди надмирной тьмы, Раскрыв объятья для теней, быть смертною, как мы. «Утром тихо, чтобы спящую…» Утром тихо, чтобы спящую Мне тебя не разбудить, Я встаю и дверь скрипящую Пробую уговорить Обойтись без скрипа лишнего, И на цыпочках, как вор, Может быть, смеша Всевышнего, Выбираюсь в коридор. Есть в моем печальном опыте Знанье горестное. Вот, Так и есть: в соседней комнате На столе записка ждет: «Провела полночи с книжкою, Не могла никак уснуть. Постарайся утром мышкою Быть. Не звякни чем-нибудь». Спи, не звякну. Все движения Отработаны, шаги, Как церковное служение, Не забыты пустяки, Всё обдумано и взвешено, Не должно ничто упасть. Спи. К любви печаль подмешена, Страх, а думают, что страсть. «Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад…» Мы в постели лежим, а в Чегеме шумит водопад. Мы на кухне сидим, а в Чегеме шумит водопад, Мы на службу идем, а в Чегеме шумит водопад, Мы гуляем вдвоем, а в Чегеме шумит водопад. Распиваем вино, а в Чегеме шумит водопад. Открываем окно, а в Чегеме шумит водопад. Мы читаем стихи, а в Чегеме шумит водопад. Мы заходим в архив, а в Чегеме шумит водопад. Нас, понурых, с колен, а в Чегеме шумит водопад, Поднимает Шопен, а в Чегеме шумит водопад. Жизнь с собой не забрать, и чему я особенно рад, — Буду я умирать, а в Чегеме шумит водопад! «Мои друзья, их было много…»
Мои друзья, их было много, Никто из них не верил в Бога, Как это принято сейчас. Из Фета, Тютчева и Блока Их состоял иконостас. Когда им головы дурили, «Имейте совесть», — говорили, Был горек голос их и тих. На партсобранья не ходили: Партийных не было средь них. Их книги резала цензура, Их пощадила пуля-дура, А кое-кто через арест Прошел, посматривали хмуро, Из дальних возвратившись мест. Как их цветочки полевые Умели радовать любые, Подснежник, лютик, горицвет! И я, — тянулись молодые К ним, — был вниманьем их согрет. Была в них подлинность и скромность. А слова лишнего «духовность» Не помню в сдержанных речах. А смерть, что ж смерть, — была готовность К ней и молчанье, но не страх. «Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы…» Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы, Колеблясь и клубясь, как будто оживет И в шестистопные мои заглянет ямбы, Став тенью дорогой — и сбоку подойдет, И, голову склонив седую, напугает — Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым, Давно умерший друг еще стихи читает И помнит обо мне, и радуется им. Под камнем гробовым хранится пепел в урне, На кладбище давно я не был, но ему В волокнах голубых с подсветкою лазурной Удобней подойти в клубящемся дыму И ободрить меня задумчивым вниманьем, И обнаружить свой нетленный интерес К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем Я, и каких еще, скажи, желать чудес? «Не говори мне о потомках…» Не говори мне о потомках, Я плохо вижу их в потёмках, Насколько ж мне понятней предки! Смотри: на нас глядит Потёмкин В саду Таврическом сквозь ветки. Когда бы мы ему сказали, Что Крым, как шляпу, потеряли, И Крым плывет под желтым флагом, Он отвернулся бы в печали, Пришел бы в ярость — и заплакал. Картины, музыку, романы — Всё это предки сочинили. Простим им войны и обманы, Люблю голландские тюльпаны, Миф о Тезее и Ахилле. Люблю стихи о незнакомке, О Саломее и соломке, Прости, пишу я хаотично. А что придумают потомки, Мне почему-то безразлично. |
