В Махабалипураме йогин весь день смотрится в долбленый колодец, куда упали сотни дождей. Рядом стоит каменный слон в натуральную величину и тоже смотрится. Три женственные змеи, вырубленные в скале это «Нисхождение Ганга». Именно отсюда индусы начали танцевать и потому у этого «нисхождения» ежевечерне круглый год идет фестиваль танца. Такой же фестиваль гремучих браслетов и золотых шелков, впрочем, идёт круглосуточно по двум десяткам телеканалов в любом отеле. Особенно интригуют фильмы ужасов с пляшущими кровопийцами и сладкоголосыми покойниками. «Знаешь что? — сказал, щелкая пультом, Шишкин — давай в России сделаем канал «Здравствуй, Индия!», где будем гонять только такое вот кино-танцы. Рейтинг гарантирован. Можно будет всю оставшуюся жизнь не работать и уехать, например, сюда». Своё кино здесь любят, если премьера, то весь город выходит из домов и движение на улицах останавливается, но в самих фильмах нарастает вестернизация: то есть поют-танцуют не меньше, но уже на фоне европейских видов и городов.

У колонн люди медитируют на полу перед Ганешей. Ганеша их не видит. Они его тоже, — Индия! Садишься в более-менее индийскую позу рядом с ними. Очень скоро тебя одолевают мысли: а не послать ли всё в своей прежней жизни на хуй? Тем более, что для забывших как он выглядит, черный полированный лингам есть вокруг храмов в каждой нише.

 Океан ночью под незнакомыми звездами это серебряный зверь, ревущий стихи. Выбрасывает под ноги задыхающуюся колючую рыбу-шар и ты, прежде чем отфутболить её в пучину, вглядываешься, как в свой метафорический портрет. Вообще то я должен был ехать в Бомбей на Социальный Форум, где собралось сто тысяч недовольных глобальным капитализмом людей. Пожать руку упрямой писательнице Арундати Рой и антиглобалистскому экономисту Штиглицу, выступить насчет того, как взыскать с империализма за оккупацию Ирака. Но, встречая рассвет на берегу и рисуя лингам на песке, я ни в какой Бомбей не поехал, а поплыл на лодке с тамильскими рыбаками вынимать сети и смотреть коралловый риф. Рыбацкая лодка это три пальмовых бревна с мотором. Бревна сматывают веревками, а мотор приносят утром с собой, он — переходящая по наследству главная собственность рыбака. Что это было: классовая капитуляция? внезапная мудрость? Скорее всего, простое желание не быть предсказуемым. Хотя бы для самого себя. Иногда рыбаки привозят на риф кришнаита со сложным струнным инструментом и он там играет посреди волн несколько часов, а потом его увозят назад.

Всем, кто окажется в Агре, я советую отель «Шах Джахан». Недорогое место с лукавым хозяином, бородатым коллекционером-исламистом, который отлично сориентирует вас в этом мусульманском городе плоских крыш, тумана, верблюдов, павлинов, баранины и гашиша. В его лавке древностей есть самовар в человеческий рост и никто не докажет ему, что русские там не моются. Любая связь между чаепитием и самоваром вызывает в хозяине здоровый и понятный хохот. Красный Форт в Агре больше и роскошнее делийского. Это царство изразцовой симметрии и самоцветного орнамента по мрамору, где изобразительность заменена геометрией, фонтаны бьют и лампы свисают из перламутровых кристаллических раковин и открывается бесконечный вид на Индию, над которой несется зовущий вспомнить о Всевышнем азан. Пчелы, понастроившие своих городов в узких галереях форта, точно вписываются со своей музыкой в эту исламскую математику. Тадж Махал — самая дорогая достопримечательность, куда к тому же нужно отстоять не одну очередь и только потом обуться в тряпичные тапки с завязками. Эти тапки сильно контрастируют с повсеместным тут обычаем не стесняясь ссать на улице. Полупрозрачный, как туман, мрамор мавзолея — единственное, что видел его создатель последние годы своей жизни из высокого окошка темницы. Построить напротив такой же, но черный, для себя ему так и не довелось и великий могол лежит внутри, рядом с женой, где фундаменталисты в экстазе выкрикивают в гулкий купол слова из Корана и хлопают в ладоши, пугая европейцев. От иностранных мастеров-христиан требовали: никакого персонального вдохновения, только безличное качество. Мавзолей делали таким, каким увидел мир пророк в ночь своего вознесения туда, где нет никакой смерти, никакого перерождения и никаких законов.

Солнечным парижским утром нольтретьего года на бульваре Сен-Мишель я, изображая руками, рассказывал, как будто мог это знать, корреспонденту «Намедни» Андрею Лошаку, где здесь какая была баррикада и что творилось тридцать пять лет назад. «Бадядяка», как выражается моя двухлетняя дочь. Она строит её на полу из подушек и одеял, чтобы мягко отгородиться от своей семьи. Ревёт, если разбирают.

 Лошак спрашивал, что всё это для меня значит? Слишком многое, чтобы афористично ответить.

 Бертолуччи ещё снимал своё простое и ностальгическое кино про «тот самый» год по роману Адэра, который я только что отрецензировал для «ОМа». В романе американский агнец получает на баррикадах случайную французскую пулю. В фильме этого не будет. Утром перед интервью, в Лувре я своими глазами видел «сиську свободы» Делакруа, над которой так много потешались ещё в школе, но больше мне в музее понравилось египетское лицо, из зрачков которого на цепях свисают чаши весов. Такие лица дают надежду, что всё в тебе однажды будет верно взвешено. Твоё невесомое поднимется и затанцует огненным знаменем над тяжелой путаницей «твоего» всего остального, беспорядочно схваченного гравитацией внизу. И это окончательное разделение станет твоей последней баррикадой.

 Следующий вопрос телевидения был о значении тех майских баррикад для нынешних антиглобалистов, на форум коих я сюда и приехал со своим транспарантом. Андрей знал, о чем спрашивает, — я написал для «Завтра» программную статью «Призрак антиглобализма», а Лошак назвал так же на НТВ свой фильм. Мне позвонили от Парфёнова и попросили назвать главный символ антиглобалистов. Как и положено в отношениях с большими медиа, я ответил первое, что пришло в голову: «Возьмите глобус, оденьте на него черную маску уличного бойца, пусть в прорези будет видна страна, про которую ваш сюжет, и не забудьте сказать….» Было весело и приятно смотреть, как Парфёнов с видом просветителя демонстрировал зрителям глобус в маске и пересказывал этот бред. Так родился новый «символ антиглобализма».

 Отвечая Лошаку в радужно-равнодушный пузырь телекамеры, в которым спрятались миллионы телеобывателей, я почувствовал, как занимаю место, ожидавшее меня столько лет, а я не торопился, откладывал, не денется. Из экстремиста-писателя в писателя-экстремиста переучиться никогда не поздно и лучше никогда, чем слишком рано.

 Я занялся русским фронтом в издательстве Ильи Кормильцева. Его песни я когда-то считал образцом радикальной лирики. Двухтомник современного анархизма, с которого я начал у Ильи, попал в список книг, официально «не рекомендованных» (т.е. запрещенных) к распространению. Главное в работе, если уж без неё нельзя обойтись, это удовлетворение своих склонностей. Когда сообщаешь автору: «Да, я читал ваш роман, он не к нам», повисает тишина, равная самому большому кругу на воде от брошенного туда камня. Эти трагические паузы насыщают мой садистский инстинкт. Ну и, конечно, «рукописи не горят» — отвечает редактор изождавшемуся автору, если хочет его добить.

 Я даже постарался обрасти обычными тревогами фрилансера: то журнал «ОМ» напечатает цикл твоих статей весом больше тысячи условных единиц гонорару, да и закроется, так ничего и не заплатив, то вполне вроде бы приличная газета опубликует пару познавательных страниц из твоей книги, поставив сверху фамилию некой своей сотрудницы.

 С ближайшими друзьями мы все-таки построили социализм по отдельно взятому адресу. Книжный магазин «Фаланстер», где все работники — собственники, нет начальства, а вместо зарплат — твоя доля прибыли по числу отработанных дней. Магазин регулярно обыскивают и штрафуют на предмет экстремизма. Изымают наугад. Первой, помнится, под милицейское подозрение попала «Энциклопедия секса»: действительно, мало ли что напечатают под такой обложкой? В «Фаланстере» на литературных вечерах и книжных презентациях я вербую в революцию издателей, глянцевых редакторов, критиков, кураторов. Иногда им нужно почувствовать себя «в заговоре» против тех, кто купил им всё. Для них это нечто вроде самотерапии, хотя меня вообще не очень интересуют их мотивы. Один такой, завербованный, издатель — серия, один совращенный редактор — рубрика или как минимум статья о целительных свойствах больших идей и непреодолимой красоте баррикад. Почему я не агитирую у проходной завода с листовками? Во-первых, я там уже был не раз и не два, а во-вторых, у меня там хуже получается.