Водрузив очередной раскоряк на вершину нашей постройки, я глубоко втянул носом воздух. На вкус он стал такой же, как в тот день, когда я в пятилетнем возрасте убежал из детского сада. С кем попало не трепал и подельников выбирал осторожно. Объяснял им, как нам тут всё запрещено и нет свободы. Получилось несколько маленьких людей, готовых бежать. На прогулках, прячась за шиповником, пилили железными деталями от игрушек и стекляшками стальную сетку. Доламывали палочками. Больше всего меня радовало, что никто из нас ни словом не обмолвился с другими детьми, воспиталками, родителями. Мы стали совсем не здешние, интересовались только друг другом и своим будущим бегством. Наконец, решетка лопнула, дыра разошлась достаточно, и заговорщики выскочили на улицу, в тихий двор из красного кирпича. «Свобода, свобода!» — орали все и, как макаки, скакали по двору. Я не кричал, отходил всё дальше, вдыхал воздух и навсегда запоминал его вкус. Вкус Твоего Мира. Именно это я позже стал называть для себя «политикой». В нашем лазу появилось испуганное и гневное лицо воспитательницы. Не надо было макакам так вопить. «Ну-ка немедленно все сюда!» — грозно призвала она. Я был уверен, никто не сделает ей навстречу и шага, все мысленно давно с ней попрощались, но дети гуськом пошли обратно, к разорванной сетке. Мгновенно разочаровавшись в товарищах, я спрятался за водосточную трубу. Так поступали мои любимые киногерои. Через пару минут в снова опустевшем дворе я отклеился от стены и гордо пошел домой. Наш обычный поселок вокруг меня был ни на что не похож. Мир был игрушкой в моих руках. Сидя на лавке у подъезда, вспоминал виноватую походку остальных, вернувшихся на зов, и счастливо жмурился оттого, что я не таков. «Сбежал из детского сада!» — гордо сказал я дома, когда мне открыли дверь, и тут же получил несколько крепких затрещин. Утром, зареванного и закошмаренного, меня вернули на место. Подельники со мной подчеркнуто не общались, а прочие дети смотрели не без ужаса. Ближе к обеду поманила к себе и повела на кухню наша повариха тетя Аня. Вокруг четырех гигантских, как мне показалось, черных блинов плиты, собрался чуть ли не весь персонал нашего сада и многоглазо и молча смотрел на меня, а я – на них. — Видишь – указала тетя Аня на пугающую плиту толстым розовым пальцем – ещё раз убежишь, тебя поймаем и посадим жопой прямо сюда, ты понял? Остальные согласно молчали, потому что на кухне именно тётя Аня была главной. Я подавленно кивнул и отнесся к угрозе вполне серьезно. С одной стороны, я никогда не слышал, чтобы детей сажали жопой на плиту. С другой стороны, я никогда не слышал о побегах из детского сада и не знал, что за это делают. Через пару недель я снова выдумывал игры для других детей. Безобидные. Это была уже не «политика», но чистой воды «литература». По особым приметам выбирая место, я находил, где искать клад. Они рыли, а я рассказывал кто, что и почему именно здесь спрятал. Всегда оказывалось, что сокровище уже кто-то нашел до нас или выкопал ночью вместо нас. В моей жизни с тех пор не так уж многое изменилось. Я даже живу там же и, часто проходя мимо водосточной трубы в том тихом дворе, подмигиваю ей.

Полчаса радостной игры и трасса перекрыта экстравагантной стеной, высотой в рост человека. Пока мы, сидя на асфальте, обсуждали, поджигать её или нет, послышался шум первого утреннего автомобиля. Минута на то, чтобы взнестись по песчаному склону и залечь наверху, в ореховых кустах. Это оказался красный «жигуленок», он сбрасывал скорость и всем своим видом выражал вопрос. Остановился. Вышел, чавкнув дверцей, пузатый лысоватый мужик в светлой рубашке. Не видно было, есть ли у него там, в машине, семья, но «отец семейства» — первое, что приходило в голову. Он опасливо прошелся туда-сюда вдоль баррикады, подержал себя за бока, почесал в голове и вернулся в машину. «Жигуленок» развернулся и укатил под наше тихое «ураааа!». Появился грузовик и ещё пара машин. Кто-то разворачивался, не выходя. Водила в кожанке и тренировочном костюме брезгливо покачал ногой сосновый пень, пнул жестянку, смешно наскочил на «тумбу», не рассчитав её тяжелины.

 Скоро у баррикады собралась уже изрядная пробка. Водители живо переговаривались, размахивая руками. Им нужно было ехать. Особенно грузовым. Человек пять начали растаскивать баррикаду. Остальные просто смотрели или только делали вид, что помогают. Я впервые видел, как разбирают. Наша красавица исчезала на глазах. Напрасно мы ждали милицию, строителей. Не только мы можем самоорганизоваться, но и они — этого никто не учел. Диалектика состояла в том, что внешне противодействуя нам, они учились самоорганизации и ощущали сейчас свою коллективную силу. «Jedermann», — выразился сквозь зубы полиглот Голованов. Вообще-то мы не верили в существование «обычных людей», считая этот образ навязанным, прилепленным им сверху, как штрих-код, для удобства работорговли и механического контроля над жизнью, но употребляли немецкий термин, если кто-то вдруг добровольно вел себя в сугубом соответствии со своим штрих-кодом.

 Наблюдая за их трудом из наших незаметных кустов, мы лежали на земле и делились версиями, в каких долях смешивается сахар с селитрой, чтобы получилась дымовая бомба. Не обязательно, впрочем, дымовая. Вполне взрослая бомба делается из пороха и заткнутого обрезка трубы или аэрозольного спрея. Я уж молчу про самодельный нитроглицерин, доступно описанный у Жюля Верна. Мы собирались уйти в подполье и стать первой в России группой, практикующей пропаганду действием, догадывайтесь сами, что это значит. «Никакое оружие критики никогда не заменит критики оружием», — эта фраза завораживала своей непримиримостью. Вдохновлял опыт недавно начавших мутить в Мексике сапатистов. Выбиралось название поэффектнее. Обсуждалось, кто сделает нам правдоподобные документы — пока были только поддельные проездные — и как безопаснее связываться с журналистами. Вместо подполья у нас началась лимоновская газета и партия.

 Баррикаду раздвинули к краям трассы, захлопали дверцы и сквозь неё поехали машины. Селитру с сахаром надо смешивать — шесть к четырем.

В следующий раз мне, как и многим, предложил строить баррикаду художник Осмоловский на улице Большая Никитская, бывшая Герцена. Пришли все, кто считал нужным отметить тридцатилетие парижских баррикад 1968-го, то есть человек сто. Склеили скотчем пустые коробки поперек дороги. Принесли «те самые» лозунги сорбоннариев, черным по красному на французском. Самый непонятный и симпатичный «Вы нас пёс!», к сожалению, оказался грамматической ошибкой.

 Я не пошел, посчитав: баррикада получится слишком уж легковесная, клоунская, вроде наших, сошедших постепенно на нет, «отмечаний» тех же событий перед Университетом. Осмоловский выдвинул требования: легализация легких наркотиков, безвизовое передвижение по планете для всех собравшихся и штуку баксов каждому. Такая тогда у Толика была тактика «утопических претензий». Марина Потапова, правда, сделала, по-русски, обратный транспорант: «Денег нет и не надо!», но противоречия никто не заметил. Юные журналисты делали вид, что курят марихуану перед камерами более старших журналистов на фоне эмблемы футуристического издательства «Гилея» и портретов немецких террористов из «Роте Армие Фракцьон». Художники из группы «Радек» сорили листовками. Чей-то трехлетний ребенок по-разбойничьи отплясывал с красным рюкзаком. Баррикаду Осмоловского любили потом показывать в разных тинейджерских передачах. Выглядела она, как секунду назад рухнувшие на сцену недорогие декорации некой умной пьесы. Запротоколирована в разных престижных каталогах и арт-журналах, как «художественная акция» и удачный пример «современного искусства». Кажется, это и считается у художников успехом. Приехавший к разбору коробок префект Музыкантский назвал произошедшее «необыкновенным хулиганством», всем лицом давая понять, что он, хоть и на службе, не против современного искусства и на него можно всегда рассчитывать.