Дважды ставший полюсом такого разного неповиновения Дом обнесли высоченным забором. Глядя на острые его пики, я всегда вспоминаю тот, самый первый, разбиравшийся, как детский конструктор, заборчик из 1991-го. А внутрь, после ремонта, быстро сделанного турецкими арбайтерами, переместили правительство, справедливо полагая, что невозможно себе представить такой ситуации, чтобы народ защищал действующих министров на баррикадах у костров. Мы справлялись с этой проблемой так: отсюда к центру стартовали наши запрещенные студенческие волнения-столкновения и доходили по Новому-Старому Арбатам, скандируя «Ельцина на хуй!» и «Вся власть — студентам!», аж до Манежа ценой вывихнутых костей и пробитых голов, одной из которых оказалась и моя.

 Во время срочного турецкого ремонта Дом, упакованный в шуршащую обертку, как новогодний подарок, если близко подойти, романтично звучал на ветру, словно парусник. Я, кстати, жил здесь, на набережной, в престижной «сталинской» квартире, с двух до четырех лет. Мама недолго была замужем за склонным к битломании и тунеядству сыном советского генерала. И в окно было видно стройку. Здоровенный котлован. «Мама, что там копают?» — часто спрашивал ребенок. Но мама точно не знала, говорила про ледовый дворец.

Вообще я ощущаю мир скорее эйфорически. Почти всё везде и всегда вызывает у меня энтузиазм или хотя бы лирическую симпатию. Чисто эмоционально. Отсюда солидарность с: «Абба»—«Несчастный случай»—«Дискотека Авария»—Псой Галактионович Короленко. Но, чтобы не превратиться в доброе растение, я оцениваю действительность строго наоборот, депрессивно: почти всё, везде и всегда как упущенное, искаженное, обреченное. Воспитывая себя чисто идейно, так сказать.

 Кроме чувств и идей есть, правда, в голове еще и образы. Они-то откуда берутся? Как раз из возникающего напряжения, из шаткого равновесия между двумя, названными выше, симметричными схемами. Позитивные эмоции первичны и базисны, негативные идеи вторичны и противовесны, значит, образы неизбежны как невротическая демонстрация этого конфликта. Отдаться таким эмоциям может только улыбчивый идиот, довериться таким идеям — только перекошенный камикадзе. Иногда в зеркале я вижу парня с веселыми глазами и недобрым ртом. Художник — вот компромисс, с какого-то момента решаю я. На уроках рисования в школе узнаваемо у меня выходили только «саморазрушающиеся галактики». Поэтому я решил быть художником не просто, но авангардным. Мне думается, они внутри головы устроены похожим образом. И дальше я просто расскажу, как был авангардным художником. Никакого загруза больше не будет.

Берется несколько пособий для будущих врачей и несколько брошюр по разновидностям инопланетных рас. Разрезается и произвольно склеивается. На выпускном экзамене по мировой художественной культуре я выдавал их, точнее, ксероксы, за «раннего Энди Уорхола», о котором делал доклад. «Энди Варол» писали советские справочники. Хорошо, что даже в моей либеральной школе про Энди Уорхола в 1992-ом году знали не больше моего.

 Коллажами из медицинских учебников дело, конечно, не ограничилось. Нужно было затусоваться с авангардистами. Я познакомился с Осмоловским и Гусаровым из движения «Э.Т.И.». Первый успокоил меня, подтвердив, что уметь рисовать это вообще в современном искусстве ни к чему, второй разубедил в необходимости читать теоретическую литературу, по секрету сообщив, что главное это «трэш» и «драйв», а если уж нестерпимо хочется почитать кого-нибудь, то нет лучше Муаммара Каддафи. У него, кстати, в «Зеленой книге» я нашел осветивший мою жизнь афоризм: «Люди не ходят в ресторан, чтобы смотреть, как едят другие».

 Авангардисты постарше в своих галереях читали вслух Евгения Онегина, но слышно было плохо – очень громко играл над их головами Сергей Летов на своем большом саксофоне. Скоро я всех, кого надо, знал и без стеснения выговаривал: «перформанс», «рэди-мейд», «дискурс», «флюксус», «деконструкция», «трансгрессия», «инсталляция» т.е. внешне уже ничем от авангардистов не отличался.

 Первая моя инсталляция состоялась в ближайшей к дому галерее современного искусства и называлась «К ВАШИМ НОГАМ!» — такой лозунг держали в руках семь обезглавленных манекенов. Они стояли вокруг низкого, чуть выше пола, крестообразного подиума, с которого смотрели на зрителя семь голов. Манекены все были одинаковые. А вот головы под ногами очень разные: в париках, кепках и касках, в масках вурдалаков, омоновцев и медсестер. Седьмым был разборный керамический череп из мед.училища. Войдя в зал, зритель оказывался в ничтожном пространстве у стены, вплотную к безголовой толпе с обязывающим лозунгом и с головами внизу. Не доверчивой вначале галеристке я всё объяснил: когда у художника нет больше ни придворной, ни партийной роли, всё решает рынок и потребитель т.е. тот, кто приходит в галерею, по крайней мере, так считается: «абсурд демократической мифологии». Поэтому посетитель должен тревожиться: чего это к его ногам столько голов? Впрочем, объяснять «чего сказать-то хотел» — дело галимое и не по-авангардистски. Галеристку я добил «рестораном» из Каддафи, приписав фразу опять же Энди Уорхолу. Она знала, кто это такой и на все согласилась. На открытии коллективной выставки выпивали, читали по репринтной книжке не читаемые стихи поэта Бурлюка, галеристка на два часа заперлась в туалете, а потом её срочно увезли домой. Через пару недель меня попросили вывезти своих манекенов и собрать головы, потому как экспозиция закончилась. Чего я ждал? Что меня покажут, опишут, пригласят на гастроли в Европу, продадут на вес золота с аукциона «Сотбис»? Не то чтобы. Но на какой-то смутный успех надеялся и некое развитие событий предполагал. Развивались же события так: нужно было переть манекены обратно, к знакомым в ателье, а головы (манекены были безголовые изначально) раздавать друзьям. «Голова не нужна?» — я долго еще говорил в телефон всем подряд эту двусмысленную фразу. Хорошо, что некоторые все же были не головы, а резиновые мячи в масках. «А костей не надо?» — спросили меня в ателье, когда я выгружал своих голых бесполезных кукол. Оказалось, до них по этому адресу был ресторан и все мясные кости до сих пор свалены в подвале. Я обещал кости посмотреть, но в другой раз.

 В другой раз я устроил «БигМак-Рождество», хотя был июль. В моем отсеке длиннющей выставки, на которой терлась вся пресса, росла искусственная елка, увенчанная символом ресторана «Мак Дональдс», вместо игрушек на ветвях болтались завернутые чизбургеры-гамбургеры, вместо ватного снега елку посыпали жареной картошкой, под елкой лежали всякие подарочные наборы, а вместо Деда Мороза гордо сидел надувной желто-красный клоун. Вокруг этого всего я планировал некое шоу с появлением снегурочки в корпоративной ресторанной форме, но шоу началось раньше, чем я ждал. Девушка студенческого вида спросила, забирая картошку с ветки: «Надеюсь, ядом никаким не прыскали?». Я заверил её в безвредности продукта. Ну, то есть не вреднее, чем в самом «ресторане». Это всех развеселило и развязало публике аппетит. Чей-то ребенок потащил на себя подарочный пакет, елка накренилась, всюду весело шуршали разоблачаемые обертки. Так народ превратил мою вторую инсталляцию в хэппининг: всё сожрал. Фраза про «пипл хавает» меня с тех пор особенно раздражала. Арт-журналисты как всегда пришли после начала, подзадержались у других, более известных и менее съедобных художников. Смотреть было уже не на что. Благодаря меня и дожевывая, народ расходился. Критик спросил, в чем смысл этих оберток и фантиков вокруг елки и что символизирует кукла, как я вообще отношусь к Мак-клоуну и панк ли я (половина головы моей была выбрита, а строительную куртку украшали булавки). Я сказал: отношусь неплохо. Купаясь в фонтане на Пушкинской (иногда даром, иногда за деньги по просьбе иностранцев и гостей столицы) я часто ходил мокрый в бесплатный Мак-туалет: не столько писать, это можно сделать незаметно и в фонтане, сколько выжимать одежду.