— Вы подождите здесь, а я ему доложу. А только аквариум до господина директора дело не касающее. Об аквариуме надо вам доложить Николаю Николаевичу, господину Врончевскому.

Николай Николаевич Врончевский был у нас преподавателем естествознания, или естественной истории, как тогда называли. В его ведении и был кабинет.

— А он где? Николай Николаевич? — спрашиваю, а сам чувствую, как у меня от сердца отлегло, так я обрадовался, что можно с директором не говорить.

— А они, надо полагать, у себя на квартире. Недалеко отсюда, через квартал на этой же улице. Вчера они жалованье получать приходили. Имеет свою приятность! — и повторив эту свою любимую поговорку, Максим Андреич опять подмигнул.

— Так мы, Максим Андреич, прямо к нему и пойдем. А директору и докладывать не надо.

Пошли к Николаю Николаевичу. Зимой в училище я его видал только издали, а дела с ним мне не приходилось иметь. В нашем первом классе естествознания не было, и он у нас не преподавал. Я знал его только по наружности. А наружность у него была неинтересная, уж очень унылая. Все на нем как-то вниз свисало. Волосы спускались на лоб, брови — на полузакрытые тусклые глаза. Нос тоже был висячий, а из-под него усы свисали. Даже форменная тужурка висела на нем, как на вешалке. Идет он, бывало, на урок по коридору, и такой у него вид, точно он спит на ходу и скучный сон видит. Ученики звали его Мочалкой.

Николай Николаевич жил в небольшом домике. Мы зашли с Федей на двор, осмотрелись. Через открытое окно донеслась до нас негромкая музыка. Кто-то в доме играл на рояле. Да так хорошо, — печально и торжественно, что я невольно заслушался и остановился. А Федя так и замер: он очень любил музыку.

Мне захотелось посмотреть, кто так хорошо играет. Неужели Николай Николаевич? Я приподнялся на цыпочках и заглянул в окно — он, Николай Николаевич! Но только как будто и не он. Как-то совсем по другому выглядит, не так, как в училище. И вид у него не сонный, а оживленный и немножко строгий. Брови приподняты, глаза открыты и блестят, и даже висячий нос его как будто тоже приподнялся. Словом, живой человек да и только. Что с ним случилось, думаю, неужели он так от музыки изменился?

В это время с другого конца двора подошла к крыльцу высокая красивая дама. Поднялась на две ступеньки, остановилась и спрашивает:

— Вам, мальчики, кого нужно? Николая Николаевича?

— Да, мы к нему.

— Пойдемте, я вас проведу.

Дама провела нас в переднюю, и пока мы с Федей искали, куда бы наши фуражки положить, она прошла в комнату, откуда слышалась музыка. Николай Николаевич играл в это время уж что-то другое — веселое и бурное. Слышим, дама говорит громко:

— Николай Николаевич, мальчики к тебе пришли.

Несколько раз повторила она эту фразу — занятый игрой Николай Николаевич, должно быть, ее не слышал.

Наконец, музыка оборвалась.

— Да, да, — сказал Николай Николаевич, — слышу, слышу… мальчики пришли. Какие мальчики? Зачем мальчики?

А мы с Федей в это время уже вошли в комнату, поклонились и остановились в смущении, Николай Николаевич повернулся и увидел нас.

И вот на наших глазах, с неуловимой быстротой с ним произошла поразительная перемена. Брови его опустились вниз, глаза до половины закрылись веками и потускнели, а красный нос уныло повис. И сам он как-то опустился и сделался опять прежним, обычным Николаем Николаевичем.

Поглядев на нас уже сонными глазами, он спросил скучным голосом:

— Вы ко мне, господа? Что вам угодно?

Мне тоже сразу стало скучно и захотелось поскорей уйти.

Кое-как, вяло и запинаясь, без всякого энтузиазма, рассказал я ему, что нам нужно, и замолчал.

— Нет, господа, вашу просьбу исполнить не могу. Аквариум — вещь дорогая, казенная, а вы можете его испортить, например, разбить. Кроме того, из ваших слов я вывел заключение, что вы еще не отдаете себе ясного отчета, зачем вам нужен аквариум. В котором классе вы учитесь? Я вас что-то не припомню.

— Во второй, — говорю, — перешел. А вот Федя, — он в городском учится.

— Ну, вот видите. Следовательно, вы не проходили еще курса естественной истории, и вам еще рано заниматься изучением пресноводной фауны. У вас нет для этого необходимых знаний.

И долго еще он нам повторял все одно и то же и все так же монотонно и все так же скучно.

На меня от скуки напал столбняк. Я уже и слова его перестал различать, и аквариума уже мне было не нужно, а только и думаю, как бы уйти поскорее. Взглянул на Федю, вижу, и у него лицо вытянулось и побледнело.

Николай Николаевич замолчал, наконец, и посмотрел на нас выжидательно.

Мы с Федей потоптались на месте, пробормотали какие-то прощальные слова, поклонились и, все убыстряя шаги, направились в переднюю. Схватили свои фуражки и, как только вышли во двор, не вытерпели, — бегом побежали. Остановились мы только тогда, когда уже были далеко. Вздохнули оба с облегчением, и стало нам легко и весело.

Но ненадолго. А аквариум-то как же, думаю. За эти дни я так сжился с мыслью, что у нас с Федей будет аквариум, что отказаться от нее казалось просто невозможным.

— Не дал аквариума! Как это он сказал, Федя: «Отчета себе не отдаете, зачем вам аквариум». Так, что ли?

— А ты, Шурик, уж больно плохо ему про аквариум рассказал. Он и не понял ничего. Ты Максиму Андреичу лучше рассказывал.

— Пожалуй, и верно. Оттого и не дал. Да уж очень скучно говорить с ним… Ну, что ж теперь мы будем делать?

Федя, не задумываясь, ответил:

— Пойдем к Тараканщику!

Дом, в котором жил Тараканщик, стоял на самом краю города, на берегу реки Ярбы. Это был большой старый дом, обросший кругом высокими кустами сирени. За домом на целый квартал тянулся сад. Высокое крыльцо выходило прямо на улицу.

Мы поднялись по скрипучим ступеням и вошли в сени, освещенные маленьким круглым окном с цветными стеклами. Из широко открытой двери, ведущей в дом, оглушительно звонко залаял на нас белый с черным пятном на голове фокстерьер с обрубленным хвостом. На его лай откуда-то появилась девочка, лет десяти-одиннадцати, с косичкой и бойкими глазами, очень похожая лицом на Тараканщика. Она громко закричала на собаку:

— Чарли! Перестань! Чарли! — но Чарли только усиленно завилял своим обрубком и залился таким исступленным лаем и так угрожающе бросился на нас, что мы отступили. Тогда девочка взяла собаку на руки и хлопнула ее ладонью по лбу. Чарли умолк, а девочка вопросительно поглядела на нас.

— Нам бы, — говорю, — нужно… — и запнулся. Я хотел сказать: Тараканщика, но сообразив, что так будет неудобно. — Борю… Студента…

— Боря! Борис! Борька! — громко закричала девочка, а фокстерьер у нее на руках опять залился отчаянно-звонким лаем. — Борька же! — старалась перекричать девочка и даже ногой от нетерпения топнула.

— Иду. В чем дело? Пожар? Землетрясение? Потоп? Почему такой шум, гвалт, крик, лай?

В переднюю вошел Тараканщик, все в той же линялой ситцевой рубашке, в которой мы видели его в Макарьине.

Увидев нас, он сказал:

— А! Пришли? Пришли. Так! Не оглохли от этого шума? Не оглохли. Так. Ну, пойдемте ко мне.

Комната у Тараканщика была маленькая, окно ее выходило в сад, прямо в сиреневый куст. На столе стоял блестящий микроскоп под стеклянным колпаком, несколько баночек, пробковые пластинки с наколотыми на них насекомыми, какие-то дощечки с растянутыми бабочками. На окне две-три большие банки с водой и растениями.

Но разглядывать все эти интересные вещи было некогда. Не дав нам опомниться, Тараканщик засыпал нас вопросами. Мы с Федей едва-едва успевали отвечать. И уж через несколько минут Тараканщик узнал обо всех наших неудачах.

— Так, — сказал Тараканщик. — Ну, а теперь поговорим серьезно. Поговорим? Поговорим. На что вам аквариум?

Я даже удивился такому вопросу.