При жизни Жека сносил бодро все выходки эксцентричной супруги. Она дико ревновала его к родственницам, подругам, знакомым и посторонним. Ежедневные скандалы в семье Левинсонов сотрясали подъезд, проникая сквозь потолочные перекрытия вплоть до нашего шестого этажа. А звукоизоляция в доме была хорошая. Как-никак строил его когда-то сам Евгений Адольфович, в должности прораба руководивший бригадой немецких военнопленных. В нем же он получил свою первую и последнюю отдельную квартиру. В общем, согласно кавказской поговорке, прораб Левинсон жизнь прожил не зря: он построил дом, вырастил сына и посадил дерево. Теперь в дом его въехал капиталист Бурчалкин, сын Мишаня стал законченным наркоманом, а дерево отравляло летом жизнь всем обитателям подъезда, окна которых выходили во двор. Запаса тополиного пуха на могучей развесистой кроне, вздымавшейся до уровня крыши, с избытком хватало на весь летний сезон. Мне, в общем, тоже не доставляло удовольствия ползать по полу с мокрой тряпкой, но закрывать окно в душную погоду хотелось еще меньше. Попытка спилить вредный тополь посредством составления коллективной заявки в службу «единого заказчика» окружной префектуры, равно как и частная инициатива Бурчалкина, за свой счет пригнавшего шабашников, были беспощадно подавлены неистовой Полиной. Память любимого мужа она готова была защищать до конца. И конец этот, судя по всему, скоро не ожидался.

– А вызывай! – вопила внизу Полина. – Вызывай свою говенную милицию! Я тебе еще колеса проткну, мироед поганый!

Уже месяц, как война между владельцем «Гранд Чероки» и «деревянной леди» набирала обороты. Последняя считала, что выхлопные газы машины отравляют корневую систему тополя. После серии устных предупреждений она перешла к открытым боевым действиям. Для начала подожгла газеты в почтовом ящике неприятеля. Доказать, впрочем, что это ее рук дело, Бурчалкину не удалось. Потом она взялась долбить перед домом асфальт, пытаясь таким образом уничтожить все подъездные пути. Каждое утро она, как на ударную вахту, выходила со стамеской во двор, и сегодня ее самозабвенный труд, судя по крикам, растопил-таки ледяное презрение Бурчалкина, вынудив его вступить с Полиной в открытый диспут.

Я встал с дивана, отжался положенное число раз, взял полотенце и вышел в коридор. Все полотенца и предметы одежды я предпочитал держать в своей комнате после того случая, когда мой сосед в припадке вдохновения ворвался в ванную и вытер перепачканные масляной краской кисти о мой полосатый халат. Хотя его собственный висел на соседнем крючке.

– Пикассо, – утешил меня Кутилин, – как-то заныкал у Матисса тряпку для вытирания кистей, попросил его на ней расписаться и!.. Ты же знаешь, какие французы жлобы! У них снега зимой даром не выпросишь!

То, что снег в Париже – явление еще более редкое, чем картины предводителя фовистов, Юра в расчет не брал.

– И?! – подстегнул я Кутилина, чувствуя, что он сел на любимого конька.

– И впоследствии выручил за тряпку баснословные барыши, как за авторскую работу великого Анри! Хочешь, я тоже распишусь?!

– Валяй, – вздохнул я.

Польщенный Кутилин оставил на рукаве моего халата размашистый автограф, после чего я с чистой совестью выкинул его на помойку.

Дверь в студию была приоткрыта, и я, направляясь в ванную, заметил Кутилина, восседавшего за мольбертом. В левой руке на отлете он держал раскрытую книгу и, стреляя в ее сторону взглядом, водил сангиной по холсту.

– И как они все это рисуют?! – бормотал Юра.

На свет, надо думать, рождалось что-то философическое типа «Читает перед завтраком».

Только я закончил водные процедуры, как в дверь нашей обители раздался стук. Стучали громко и настойчиво. Мы с Кутилиным (я – из ванной, он – из студии) выглянули одновременно.

– Кого бы это? – хмуро глядя на меня, спросил художник.

– Стой, где стоишь! – прошептал я, в полной мере разделяя его озабоченность.

Дело в том, что звонок у нас заменяла столярная киянка, висевшая снаружи на гвоздике. Мой сосед, где мог, старался подражать мастерам близкой ему по духу барбизонской школы, которые электричества не ведали. Если ему случалось писать по ночам, то делал он это исключительно при свете керосиновой лампы. На мой вопрос, пользовались ли барбизонцы керосином, Кутилин презрительно отмолчался. Первый наш бронзовый молоток со змейкой на рукоятке, приобретенный Кутилиным в антикварном магазине, был украден почти сразу. Последующие тоже время от времени исчезали, но Юра с упорством, достойным настоящего апологета, вешал новые удешевленные образцы. Над киянкой была привинчена табличка, гласившая: «Кутилину стучать три раза, Угарову – четыре».

Судя по количеству произведенных в настоящий момент ударов, кто-то ошибся дверью. И этот кто-то продолжал стучать беспрерывно.

«Дятел-дятел, сколько мне жить осталось?» – подумал я, накидывая свой новый турецкий халат. После чего метнулся в комнату, достал пистолет, снял его с предохранителя и сунул в карман. Настойчивый стук продолжался. Держа руку в кармане, я подошел к двери:

– Кого надо?!

– Откройте! Милиция! – Голос Егорова я узнал сразу.

Когда-то мы учились с ним в одном классе и даже ездили в один пионерлагерь. Витя Егоров мечтал стать писателем, а стал нашим участковым.

Впустив участкового, я проводил его на кухню.

Он почти не изменился, Витя Егоров. Такой же сутулый и долговязый. Те же запавшие щеки. Только резкие морщины на великомудром его челе свидетельствовали о том, что забот у Вити хватало с избытком.

– И что я могу?! – с порога стал объяснять Егоров. – Отправить ее на принудительное лечение?! Так она каждые три месяца в психушку ложится! А больше недели ее там не держат! Не буйная, говорят!

– Это про кого?! – поинтересовался вездесущий Кутилин. – Про Полину, что ли?! Если она не буйная, то я – Врубель! Водку будешь?

Юра открыл холодильник и достал початую бутылку «Смирновской».

– Разве за компанию… – согласился Егоров, снимая фуражку и вытирая ладонью вспотевший лоб.

– Можно за компанию, а можно и за что другое. – Юра наполнил три лафитника и вытряхнул на блюдце из банки маринованные огурцы.

– Вообще-то я на службе не употребляю, – предупредил нас Витя.

– Это же водка, а не бранные выражения! – утешил его Кутилин, поднимая свой лафитник. – Мы все служили понемногу кому-нибудь и кое-где! Ну, во славу русского оружия!

Вспомнив про пистолет, я опустил руку в карман и поставил его на предохранитель.

– А вообще как? – спросил Витя. – Хорошо в банке платят?

Нормально, – ответил я. – Слушай, Витек, ты давай не темни. Чего там у тебя в ридикюле?

А нам второй месяц зарплату задерживают, падлы, – пожаловался Егоров, вынимая из папки лист бумаги. – Жена уже всю плешь проела. Может, мне тоже в охранники пойти, как думаешь?

Я пожал плечами. Мы с Витей оба отлично знали, что на своем участке он имел долю и с коммерческих палаток, и с частных предприятий на дому, вроде тех, где «снимают сглаз и порчу», и с незаконно проживающих в столице представителей ближайшего зарубежья, включая Вьетнам и Корею.

– Сигнал поступил на тебя. – Витя протянул мне исписанный от руки лист.

Положив лист на стол, я прижал его пустой стопкой.

– По второй?! – расценив это как намек, оживился Кутилин.

Мы снова выпили.

– А своими словами?.. – спросил я.

– Своими не могу. – Морщась, Егоров закусил огурцом. – Словами гражданки Спичкиной могу, из шестой квартиры! С ее слов так выходит, что вы, Угаров, вечером вчерашнего числа избили во дворе неизвестного, после чего безнаказанно удалились черт знает куда. Было такое?

– Было такое? – спросил я у Кутилина.

– Было и такое, – подтвердил Юра. – А знаете ли вы, господин участковый, чем этот неизвестный гражданке Спичкиной мужчина занимался на вверенном вам участке?!

– Чем? – насторожился Егоров.

– Рукоблудством! – торжественно сообщил Кутилин, положив на банкус огурцами руку, словно на Библию. – Под присягой говорю! Причем, заметьте, напротив детской площадки!