— Не возражаю.

В дверь постучали. Вошел молодой прапорщик в запачканной машинным маслом кожаной куртке и, отдав честь, конфузливо спрятал грязные руки.

— Не стыдитесь такой грязи, прапорщик, — весело сказал Уречин. — Святая грязь!.. Ну, как у вас там с патронами?

— Сто восемьдесят тысяч удалось вырвать, господин полковник!

Уречин вскочил, повеселел.

— Молодец! Где же вы их достали?

— В соседней части. Повезло, господин полковник.

И добавил, поглядывая на довольное лицо командира:

— Приходится добывать всякими средствами. Ведь на прошлой неделе было по двадцать пять патронов на винтовку.

— Так, так! Хоть воруйте, но чтобы патроны были.

Кивнув офицерам, Уречин вышел из комнаты.

…До ближайшей железнодорожной станции было верст шесть. По грязной весенней дороге шли колонны полка. Неся винтовки на ремнях, сутулясь, привычным размашистым шагом двигались старые солдаты. Между ними, шаркая и стуча толстыми, покоробившимися бутсами, с походными мешками за плечами, с пустыми патронными сумками на поясах, нестройно шли ратники ополчения. Голицын, уже освоившийся с фронтом и крепко подружившийся с Карцевым, свободно и легко ставил толстые ноги, коренастое его тело раскачивалось.

— О двадцати годах я был, — рассказывал он, — и сманили меня тогда странники на богомолье в Киев. Старались мы поспеть к троице и ходко же шли. Старики эти — богомольцы, а чтобы праздник не прозевать, шагали, как молодые. Вот я и думаю, что хорошо бы этих богомольцев к походам приспособить. Маршировка для них — привычное дело, народ они бесполезный, дать бы им попов и монахов за начальников — пускай воюют!

Ефрейтор Банька с любопытством посмотрел на Голицына.

— Вот гляжу я на тебя, — медленно сказал он, — складно ты говоришь. От богомолья это, значит, и привилось. Натаскался ты с божьими людьми.

— Молиться хорошо в праздники, — вмешался Черницкий. — Когда хорошо покушаешь и выпьешь стаканчик-другой водки, тогда молитва сама просится из человека. Как ты думаешь, Рогожин? Ты же мастер по молитвам.

Солдаты засмеялись. Рогожин часто молился по вечерам, над маленьким образком, который он носил на груди, и по праздникам пел в хоре отца Василия. Бог был его последним прибежищем, и с крестьянским упорством Рогожин вымаливал легкую рану, которая спасла бы его от гибели на фронте.

Вдали показалась водокачка и рядом с ней желтое каменное здание. У станции полк встретил капитан Блинников и доложил командиру, что состава нет и начальник станции ничего не знает о предстоящей перевозке. Три часа ушло на переговоры по телефону со штабом дивизии. Выяснилось, что кто-то напутал. Состав подали на другую станцию, в пятнадцати верстах отсюда. Пока звонили туда и перегоняли состав, прошло еще часа два, и только к вечеру старенький, низкий паровоз притащил вагоны. Солдаты полезли в теплушки, и сейчас же оттуда послышались ругательства. Вагоны были завалены навозом, в них перевозили скот и, не очистив, подали под эшелон. Рогожин, измаравшийся в навозе, выскочил из вагона и крикнул:

— Глядите, братцы, в чем везут… Все равно, мол, издыхать всем, так дохните в дерьме!

Дежурный по посадке поручик Журавлев подскочил к нему.

— Ты чего это болтаешь? — заорал он. — Сейчас же марш в вагон!

— Не полезу, ваше благородие, — решительно ответил Рогожин. — Поглядели бы сами, что там делается. Или мы, боже ж ты мой, не люди?

— Я тебе покажу «люди», — ощерясь, просипел поручик. — Пороть буду. Марш по вагонам!

Несколько человек двинулись к теплушкам, но большинство не тронулись с места. Солдаты стояли с напряженными лицами, их гневные глаза не отрывались от офицера, и тот вдруг обмяк и почти бегом скрылся.

Уречин угрюмо выслушал Журавлева и приказал немедленно вычистить вагоны. Раздобыли метлы и лопаты, и через полчаса весь состав был очищен. Из-за палисадника послышались веселые крики: солдаты бежали к вагонам, таща охапки сена.

— Где, где взяли?

— Там, в сарае!

К сараю бросился весь полк. Васильев стоял, похлопывая стеком по своим грязным сапогам. К нему подлетел интендантский чиновник с красным от ярости лицом и закричал что-то, брызгая слюной.

— Дадим, дадим квитанцию, — успокоил его Васильев. — Видите, что сено нам нужно.

— Я буду жаловаться! — вопил чиновник. — Самоуправство, грабеж!.. Вы ответите, подполковник!

Васильев резко шагнул к нему и с повеселевшим лицом смотрел, как бежал от него интендант.

Было уже темно, когда эшелон тронулся. Карцев, Рогожин, Черницкий, Голицын и Защима удобно устроились в уголке вагона на сене. Поезд неторопливо двигался вперед. Старые вагоны тряслись и дребезжали. Запах махорки густо заполнял теплушку. От пола крепко несло навозом. Но вот буфера жалобно лязгнули, поезд сильно толкнулся и остановился. Карцев слегка отодвинул дверь: черная ночь, ни одного огонька…

Петров осторожно сошел по ступенькам офицерского вагона и ощупью направился вдоль поезда. Впереди отсвечивало пламя из поддувала паровоза. Дверь одной теплушки была немного отодвинута, оттуда доносились голоса. Он остановился.

— Учил он их, учил, — кто-то оживленно рассказывал, — никакой, значит, пощады никому. Чуть что — по морде, под винтовку, отпуска в город лишает. Потом ввел розги. Секли одного городского. У него изо рта пена — не может такого унижения вынести. Ну вот… Подошло нам время на позиции ехать. Тут все господа офицеры отказались с нами отправляться, перевелись в другие маршевые роты, а он: «Поеду!» Слышал я, как фельдфебель его отговаривал: «Не езжайте, ваше благородие, солдаты за битье на вас злопамятны». А он со смехом отвечает: «Это мне да хамов бояться? Они мне, говорит, за науку должны быть благодарны».

Рассказчик замолчал, кто-то с нетерпением спросил:

— Ну и что же?

— То же, — выразительно, после короткой паузы, ответил рассказчик. — Поймали его, субчика, в некотором месте, ну и, значит, поблагодарили за науку, за все мучительство…

В этих словах звучало столько удовлетворения, столько глубокого сознания справедливости убийства офицера, что Петрову стало страшно. Он отошел от теплушки и, боясь остаться один в этой беспросветной ночи, вернулся к своему вагону.

Паровоз низко и протяжно загудел.

Чем ближе подъезжал полк к месту нового назначения, тем труднее становился путь. На станциях, забитых эшелонами, простаивали по нескольку дней. Всюду валялись груды военного снаряжения. В нем была страшная нужда на фронте, но оно не могло быть туда доставлено из-за хаоса, царившего на железных дорогах. В Ковеле задержались больше чем на сутки. Карцев и Голицын пробрались к вокзалу. Подходя, услышали стоны, крики, ругательства. На перроне и вокруг него, на голой земле или на гнилой, мокрой соломе лежали под открытым небом тысячи раненых солдат. Шел дождь, липкая грязь покрывала землю. На пустыре, окруженном низеньким заборчиком (тут, видно, было складочное место, сохранились еще остатки навеса, крытого толем), Голицына окликнул раненый. Голицын и Карцев подошли к нему.

— Сеня? Неужель ты? — неуверенно спросил Голицын.

Карцев всматривался в серое, с заострившимся носом лицо.

Раненый слабо кивнул головой.

— Пятый день лежим. Ни перевязки, ни заботы. Убили бы лучше…

Слезы покатились по спутанной бороде, и хриплый плач вырвался из горла.

— Что же я сделаю? — беспомощно пробормотал Голицын. — Фершала бы надо…

Место это походило на кладбище, покрытое живыми трупами. Глаза у одних смотрели в муке и отчаянии, у других — в злобе, у третьих — с покорной обреченностью. Карцев увидел Петрова, идущего по площади, и побежал к нему. Приложив к фуражке руку (вокруг, был народ), он сказал, задыхаясь:

— Вот, смотри! Вот они — русские солдаты!..

Петров побледнел.

Он пошел отыскивать начальство. Никто ничего не знал. Тогда в ярости Петров ухватил за плечо фельдшера с унтер-офицерскими нашивками и закричал:

— Скажешь ты, черт тебя возьми, где здесь главный врач?