— Главное, — сказал Мазурин, — что горит наш огонечек, не тухнет.

— Слабенько горит, — проворчал Иван Петрович. — Ты к подъему как раз приехал, а раньше совсем тихо было. Чуть, знаешь, кто зашумит, сейчас же его к расчету и прямым путем в маршевую роту.

Он, улыбнувшись, оглядел Мазурина.

— В шинели не ходи. За военных полиция прежде всего цепляется. Как у тебя с паспортом?

— Нибудь как, — рассмеялся Мазурин. — Так мальчонок один говорил.

— Понятно… Ну что ж, ночевать можешь здесь. У меня пока обысков не было. А сейчас — пойдем, что ли?

Он снял с гвоздя бобриковую куртку и шапку-ушанку и отдал Мазурину:

— Надевай.

Сам натянул осеннее пальто, замотал шею шарфом и обнял Сашеньку.

Они вышли. Серые тучи низко висели над городом. Падала осклизшая изморось — казалось, что воздух разваливается клочьями, оседает на камни мостовой и тротуаров. Гудки замолкли, меньше рабочих встречалось на улицах — заводы поглотили утреннюю смену, а ночная успела разойтись по домам. Иван Петрович зябко поводил плечами.

— Мало народа будет, — хмуро произнес он. — Девятого января — самый наш боевой день в Петрограде — и то никаких демонстраций не удалось провести. Две с половиной тысячи людей не работали — и все. А в прошлом году больше ста тысяч бастовали в этот день. Вот как нас война поломала!..

Трамваем они проехали в центр города. Империя дала уже первые трещины. Замерла морская торговля, порт был пустынен и тих, но с юга, севера и востока еще подходили ежедневно поезда с зерном, крупой, мясом, мороженой дичью, сибирским и вологодским маслом. Привозили с Волги мерную стерлядь и в бочонках — зернистую и паюсную икру. Рестораны были переполнены, жизнь столицы текла бурной, широкой рекой.

Улицы жили обычной жизнью: проезжали автомобили, извозчики, подводы, груженные товарами. Непрерывным потоком шли пешеходы. Возле окружного суда стояла цепь пеших городовых, а конные разъезжали вокруг, никого не подпуская близко к зданию. Впрочем, большинство так называемой чистой публики проходило, оглядываясь лишь из простого любопытства, — судьба думской фракции большевиков волновала только рабочих столицы. Либеральная печать замалчивала процесс, а кадетская фракция запретила своим членам — адвокатам выступать по делу рабочих депутатов.

Из-за угла появилась маленькая группа студентов. Впереди шел худой юноша, все время поправляя рукой пенсне. К группе поскакал конный городовой и, наезжая на студентов, закричал, помахивая нагайкой:

— Мимо, мимо прошу! Останавливаться нельзя.

— А кто останавливается? — сердито спросил худой юноша. — Видите, люди прямо идут.

— То люди, а вы студенты, — голос городового звучал с укоризненной вразумительностью. — Не задерживайтесь, господа, не задерживайтесь!

Пока гнали студентов, с другой стороны улицы вышла толпа рабочих. Один из них проворно выхватил из-за пазухи красный флаг на коротком древке и замахал им.

— Долой вешателей! Свободу рабочим депутатам! — кричал он густым, бархатистым, как у певца, голосом.

К нему бросились полицейские и какие-то люди, незаметно скопившиеся на углах. Они оттискивали городовых от человека с красным флагом. Произошла короткая схватка, в центре неожиданно оказался студент в пенсне, только что прогнанный от здания суда. Иван Петрович и Мазурин побежали к толпе. Рабочие пытались освободить своего товарища, задержанного полицейскими. Иван Петрович рывком прорвался в середину и отбросил двух городовых.

— Ходу! Ходу! — торопил он, таща за собой рабочего.

Демонстранты разбежались кто куда. Студент оказался в плену. Несколько городовых били его. Мазурин вслед за Иваном Петровичем бросился в переулок. Втроем они забежали в ворота.

— За мной, за мной! — прерывисто шептал их третий товарищ. — Я знаю куда.

Двор оказался проходным, и они вышли в другой переулок. Мазурин разглядывал нового спутника. По его лицу текла кровь, в рыжеватых впалых глазах светились злость, исступление. Одет он был в телогрейку и стоптанные сапоги.

— Так бы и вцепился им зубами в горло! — бормотал он, тяжело дыша. — Много они, сволочи, меня били, поквитаться хоть разок.

— Откуда ты? — спросил Иван Петрович.

— С Лесснера… Не вышло, эх, не вышло сегодня. Ведь нас двести пошло, да дорогой все разгоняли да разгоняли.

— Зайдем во двор, — предложил Мазурин, — кровь на лице смыть надо.

— Ладно, — махнул тот рукою, — вы идите себе, товарищи, я сам справлюсь. Спасибо.

Он скрылся в воротах невзрачного дома, а Мазурин и Иван Петрович пошли дальше, сели в трамвай. Повизгивая, вагон катился к окраине. На Выборгской стороне было неспокойно. На улице стояли наряды полиции. Возле заводов дежурили конные отряды. Околоточные подозрительно осматривали каждого рабочего.

Они пытались пройти на завод Лесснера, но городовой грубо оттолкнул их от ворот:

— Ну-ка, проваливайте отсюда!

На заборе повисла изорванная прокламация. На уцелевших клочьях можно было прочесть:

«…правительство палач, замучившее на кат… сосущее кровь народную, бросило… гнусную расправу над избранниками рабочих… разгромило… во время войны с еще большей свирепостью душит рабочий класс…»

Подбежал городовой с ведром черной краски и стал замазывать клочья прокламации, испуганно и сердито косясь на столпившихся здесь рабочих. Цокот копыт донесся из-за угла. Отряд донцов в лихо заломленных фуражках проехал мимо.

— Боятся нас больше, чем немцев, — громко сказал Иван Петрович. — Лучшие войска против рабочего класса оставляют.

Пошел крупный весенний дождь.

Васильева вызвали в штаб полка. Его встретил Денисов, как всегда аккуратный, чисто выбритый. Только глаза его припухли, и под ними легли синие тени. Он крепко пожал Васильеву руку и молча положил перед ним карту Юго-Западного фронта. Красным карандашом обвел крошечную точку на карте:

— Здесь вот, у Горлицы, немцы прорвали наш фронт. Вся дивизия перебрасывается туда.

Оба наклонились над картой. Васильев яснее Денисова понимал положение русской армии. Карпатская операция поглотила лучшие силы армии, растрепала и без того скудные запасы боевого снаряжения, была порочной по замыслу. Углубляться в горы для того, чтобы подставить свой правый фланг и тыл противнику, нависавшему с севера от Кракова?! «Как могло пойти командование фронта на такой риск, как могла ставка разрешить такую операцию?» Уже немало дней Васильев мучительно думал над этим вопросом и успокаивался на одном: вероятно, он многого недоучел. Но не может быть, чтобы там, наверху, не видели того, что было ясно ему.

Вошел Уречин. Офицеры встали. Командир поздоровался с ними и сел перед картой.

— В штабе настроены пессимистически, — сказал он, вытягивая под столом длинные ноги. — Говорят, немцы три месяца готовились. Вся армия знала, что к ним подвозятся войска, артиллерия, снаряды, что производится перегруппировка. И пальцем не пошевелили! Перли в эти проклятые Карпаты, гнали туда босых, раздетых солдат, без горной артиллерии, без подготовки к зимней горной войне. Вы только поглядите на карту!

Он поднял покрасневшее лицо и от всей души, смачно выругался.

— Ну хорошо: мы прорвемся в Венгерскую равнину. Допустим, уже прорвались, — свистящим голосом продолжал он. — Что же получается? Армия, вышедшая туда, изолируется от остальных наших сил, все ее коммуникации должны проходить через Карпаты, а прорвать эти коммуникации противнику, держащему под угрозой наш правый фланг, пара пустяков! Значит, при малейшем успехе немцев на фронте Тухов — Горлица — Зборы мы должны оттягиваться назад из Карпат, чтобы избежать окружения. Стратегия генералов Иванова и Алексеева приносит свои плоды!

Он замолчал, побарабанил пальцами по столу и обратился к Денисову:

— Андрей Иванович, сделайте на завтра необходимые распоряжения.

— Слушаю, Василий Германович, я думаю безоружных солдат отправить третьим эшелоном. У нас их больше, чем вооруженных.