— Я без этой статьи на фронт не вернусь, — заявил Мазурин, близко подойдя к Чантурия. — Не вернусь! — настойчиво повторил он. — Что хочешь делай со мной!

Он гладил листок, не желая выпускать его из рук.

— Сейчас оставь, — сказал Чантурия. — А возьмешь, когда на фронт поедешь.

Прощаясь, он предложил:

— Если хочешь в Петроград поехать — устроим. Может быть, там работа найдется…

Мазурин вышел на улицу. Вечерело. Синие тучи ползли над городом. Загорались первые огни. У Арбатских ворот его чуть не сшибли санки, крытые меховой полостью. Санки остановились возле ресторана. Густой пар подымался от рысака, красная кучерская шея выпирала из воротника. Двое мужчин стали вылезать на тротуар. Один, высокий, с рыжей бородой, помогал выйти другому — черненькому, в золотых очках и дорогой шубе. Черненький выкатился из санок и почти упал на Мазурина, проходившего в этот момент по тротуару.

— С-солдат! — пьяно выкрикнул он, подымая кверху палец левой руки (правой он крепко держался за своего спутника). — П-приветствую с-союз фронта и т-тыла. Д-дай я тебя поцелую!..

Мазурин поспешно отступил. Вид у пьяного был в высшей степени благодушный. Бобровая шапка сдвинулась на лоб, носик торчал красным веселым пузырем, и от всего человечка несло хмельным теплом.

— Н-ну? Н-не хочешь?

Мазурин оттолкнул его и пошел дальше. Широкие окна ресторана были залиты светом. Всплески музыки доносились из-за них. Он перешел улицу и несколько минут смотрел, погруженный в невеселые мысли. С удивлением подумал, что для многих жизнь становится острее и ярче, они не желают замечать ничего, что могло бы помешать их веселью, и по-новому ощутил себя — слабого, раненого, в помятой солдатской шинели, стоящего тут, на московской улице.

— Ну-ну, — сказал он сам себе, — подтянись, Мазурин.

И, оторвавшись от стены, зашагал через площадь. Яркие потоки света ослепили его. У здания кинематографа вспыхнули огненные кольца, и перед ним всплыло знакомое лицо Макса Линдера. Мазурин подошел ближе к дверям.

— Солдатик, солдатик! Ты с фронта, да? Бедняжка, какой он бледный, небритый. Там же ужас, там же страдают… Да? Расскажи, как вы там живете?

Розовую шершавую ткань лица просекали тонкие лучи морщин, синие подведенные глаза пытались сиять по-молодому. Мазурин попятился от женщины, от душистого меха ее воротника. Но вокруг него уже сдвигались любопытные лица, чья-то завитая барашком бородка приблизилась к нему вплотную, кто-то вздохнул глубоко и сладко, в предчувствии патриотической беседы.

Мазурин ушел, и лицо Макса Линдера смеялось ему вслед.

«…Так вот они и живут, — думал Мазурин. — Кино, театры, рестораны… Миллионные подряды на нужды фронта… Рубашки, кальсоны, гимнастерки, шаровары для солдат… Патроны, шрапнели, гранаты… Орудия. Походные двуколки. Индивидуальные пакеты в прорезиненных мешочках. Бинты, марля, вата… Овес и сено для лошадей, рожь и мука для людей… Правительство покупает все, все, все! Комиссии утверждают заказы. Великие князья и товарищи министров руководят этими комиссиями. Высокопоставленные дамы устраивают заказы. Конечно, они могут замолвить словечко там, где надо. Дорогое словечко! Оно оценивается золотом, брильянтами… Снаряды могут не подходить к орудиям, сапоги могут развалиться через два дня после того, как их надели солдаты, — это не важно. Важно получить подряд. «Подряд»! Какое это волшебное слово! Оно преображает людей, оно меняет их жизнь, их судьбу. «Да здравствует война», — шумят они, пьяные от крови и золота. Все патриоты, все любят Россию, все хотят ей служить, защищать ее. Каждый хорошо одетый человек — «патриот»!»

В центре площади высился храм. Широкие каменные ступени вели к паперти. На ней толпились нищие. Тут же сидел безногий человек в солдатской фуражке, с Георгием на груди, его туловище покоилось на кожаной подушке, пристегнутой к дощечке на колесиках. Мазурин машинально вошел в храм, наполненный молящимися. Церковный староста продавал свечки. Желтые, ленивые огни светились у икон. Бас протодьякона, густой и низкий, как звук большого колокола, взывал к небесам. Хор просил победы христолюбивому русскому воинству. Потом дьякон поминал какого-то раба божьего Петра, «живот свой за веру и отечество положившего». Тихо плакали женщины. Теплый воздух церкви был насыщен запахом ладана и воска. Солдат с лысой головой и бачками, видно бывший лакей, молился, распластавшись на грязном полу. Старушки с умилением смотрели на него и шептались. Напудренные женщины с наколками сестер милосердия, с тарелками, на которых горели свечные огарки, собирали деньги. Церковный староста, позевывая, сортировал свечи, очевидно думая, что сейчас служба кончится и можно будет пойти домой пить чай. Мазурин поймал на себе его равнодушный взгляд, посмотрел на солдата с бачками и ушел из церкви, сердясь за то, что заглянул сюда. У самых дверей кто-то осторожно взял его за руку. Он встретился с ласковым девичьим взглядом.

— Вот не ожидала вас видеть, да еще в церкви! — смеясь, сказала девушка, протягивая руку.

— Но ведь и вы здесь, — шутливо заметил Мазурин, узнав прежнюю знакомую — сестру своего товарища. — Здравствуйте, Елена Ивановна. Семен в Москве?

— В Иркутске, в военном училище. Но вы должны зайти к нам.

— Извините. Вид уж больно у меня плохой…

— Фронтовой солдат и стесняется! Папа будет рад, но самое главное — я хочу вас видеть, я! Понимаете?

— Хоть побриться разрешите?

— Никуда не отпущу вас! Идемте!

Дверь открыла горничная. Она удивленными глазами уставилась на бородатого солдата. В комнате у Елены Ивановны было уютно: широкая низкая тахта, забросанная подушками, пол, покрытый текинским ковром, настольная лампа под пестрым шелковым платком.

— Теперь будем говорить, — сказала она. — И пожалуйста, не зовите меня Еленой Ивановной, а просто — Леной.

Он неловко сидел на тахте — руки лежали на коленях — и смотрел на девушку. Серые лучистые глаза глядели на него прямо и грустно. Лена села рядом.

— Несколько месяцев уже длится эта ужасная война, — печально сказала она. — Люди стали другими… Семен уехал, папа занят работой на своем заводе, а те, кто встречается со мной, говорят какими-то готовыми, скучными фразами. Лучше читать газеты, чем разговаривать с ними!.. Вы много знаете. Ну, расскажите, объясните, что происходит?

Мазурину не хотелось говорить. Ведь все это не серьезно. Ее жизнь идет своим, хорошо налаженным путем, и то, что тревожит ее сейчас, вероятно, скоро пройдет. Он пытался ответить ей несколькими общими словами. Она покраснела.

— И это все? — жестко спросила она. — Разве такие ответы мне нужны?

— Чего же вам надо? — спросил Мазурин. — Я вам говорю — война. Люди стали другими? Да, война многих переделает. Но не так, как вы думаете… Впрочем, те, кто окружают вас, думают совсем иначе. Россия, родина, героизм — это все на словах, а на деле — совсем, совсем иное!

Она сжала пальцы, выражение беспомощности проступило на ее лице.

Мазурин пытался переменить разговор. Он заставил рассказать о Семене, узнал, как проходят ее занятия на Высших женских курсах. Их беседу прервал стук в дверь. Вошел пожилой человек, сухой, прямой, с высоким лбом и зеленоватыми глазами. Увидя необычайного гостя, поднял брови.

— Это Мазурин, друг Семена, — пояснила Лена. — Помнишь, папа?

Иван Осипович сунул Мазурину руку.

— Очень рад, — вежливо сказал он. — Вы давно с фронта? Какие новости? Бьем или нас бьют?

Мазурин стал вкратце рассказывать о военных делах. Иван Осипович слушал рассеянно, ходил по комнате, нервно хмыкал.

Лена, посмотрев на него, мягко спросила:

— Папа, что-нибудь случилось? — И подошла к отцу. — Совсем неожиданное?

— Да, неожиданное! — признался он. — И много! Пятьсот человек!

Она, как всегда, поняла его с полслова.

— Но, папа, у вас же на заводе военное положение?

Он фыркнул и вытянул тонкую, как циркуль, руку.