И, тяжело качнувшись, опустился на стул.

Бредов разговаривал с Денисовым. Он доказывал, что русская армия, несмотря на свои превосходные боевые качества, все же уступает иностранным, потому что у нее мало культурных офицеров, а верхушка — сплошь гнилая.

— Все измельчало, — говорил Бредов. — В большие генералы проходят не по таланту, не по личным достоинствам, а только по происхождению и связям. Все это князья, графы, остзейские бароны, знатные фамилии. А куда, скажи, девались талантливые наши разночинцы? Их затирают, не дают им хода. Разве есть у нас теперь полководцы? Гриппенберг, Куропаткин, Каульбарс, Стессель — вот они, современные Суворовы! Ах, как низко мы пали, Андрей, как низко! В каком болоте барахтаемся!..

Поздно ночью пришли денщики, за которыми бегал Иванков, и развезли пьяных офицеров по домам.

Иванков рос, как обычно растут дети в бедных крестьянских семьях, на картошке и черном хлебе, на пустых щах, на тюре из кваса. Пас стадо, ездил в ночное. По праздникам водили его в церковь. Слышал он, как в недород батюшка утешал крестьян, обещал им помощь с неба. Помощь эта, однако, не пришла, и батюшка убеждал, что это за грехи, приказал молиться.

И вот, неудачно испробовав все пути уйти от Вернера, Иванков вдруг вспомнил про отца Василия, решил пойти к нему, просить помощи. Ведь бог, как его учили, это же царь небесный, выше земного царя, и отец Василий был в полку его представителем.

Неспособный на ухищренные словесные подходы, измученный, он пал в ноги священнику, покорно поцеловал его руку и, как на исповеди, рассказал, зачем к нему явился.

Отец Василий сердито спросил:

— Почему ко мне обращаешься? Такие дела меня не касаются. Тут, сын мой, по команде надо подавать.

— Подавал, — печально ответил Иванков. — Отказали, батюшка. Я и к командиру полка обращался.

— Что же ты думаешь, у меня больше власти, чем у командира полка?

— Батюшка, попросите, Христа ради, капитана отпустить меня в роту. Исстрадался я…

Отец Василий хотел было накричать на Иванкова, но выражение отчаянья и горя на лице капитанского денщика остановило его. «До предела дошел, — подумал он, — донял его Вернер… Как же тут быть? Прогонишь, еще, не дай бог, решится на нехорошее, бунтарское…»

И, привычно откинув широкие рукава рясы, он начал убеждать Иванкова, что тот должен претерпеть, как терпел Христос. Бог послал ему трудное испытание, чтобы отличить его. А присяга обязывает верно нести всякую порученную службу. Грешно роптать христианину и солдату, царскому слуге.

— Надо, сын мой, и утром и вечером читать «Отче наш», «Верую» и смириться, ибо господь не любит гордыни.

Иванков поднялся с бледным лицом, молча принял благословение, молча поцеловал отцу Василию руку, вышел и направился в роту за обедом. С горькой завистью смотрел он в столовой на шумно разговаривающих солдат, и жизнь их казалась ему легкой и прекрасной. Так арестант, истомившийся в одиночке, завидует арестантам, сидящим в общей камере…

Иванков присел к столу, не хотелось уходить отсюда. Неужели никто не может помочь ему? И вдруг простая мысль пришла ему в голову: убежать! За побег полагается арест, суд, ну что же — в тюрьме или в арестантских ротах все же будет лучше, чем у Вернера. Он засмеялся от счастливой мысли, пришедшей ему в голову. Как раньше он не подумал о таком выходе? Бежать, немедленно бежать!

Он сдал котелок на кухню, попросил оставить до завтра и легкими шагами пошел из казармы, из города.

У него не было никаких колебаний. Он шел бездумно, с одним лишь радостным ощущением, что никогда больше не увидит Вернера. И он шагал, шагал все быстрее, будто уходил от преследования. Вот кончились последние дома на окраине города и открылось поле, покрытое молодой зеленью всходящей ржи, а за полем — лес, туда вели извилистые тропинки. Скорее в лес!

Иванков вдыхал запах хвои, смотрел на серебряные стволы берез и шел все дальше, в глубь леса. Ему захотелось отдохнуть, и он лег под сосной на кучу побуревших прошлогодних игл. Тут было так тихо, так хорошо, так спокойно, что он засмеялся от счастья, повернулся на правый бок, подложил руку под голову и уснул.

Три дня он бродил по лесу, изголодался, заходил в деревни за куском хлеба, потом его арестовали, отправили в полк, дали десять суток ареста и снова вернули к капитану Вернеру.

Полк переехал в лагеря. Они были расположены верстах в десяти от города, в тенистой тополевой роще. Широкие аллеи, посыпанные красноватым песком, свежая, шумящая зелень деревьев и белые палатки придавали лагерю нарядный вид. На самом же деле этот лагерный сбор лета тысяча девятьсот четырнадцатого года был одним из труднейших для солдат: частые инспекторские смотры вскрыли крупные недочеты в боевой подготовке армии, в ее вооружении и снабжении. Инспектора заставляли в своем присутствии проводить боевые стрельбы, сложные тактические учения, ночные наступления и маневры и упрекали командиров частей и соединений в отсталости, в непонимании того, что представляет собой современный бой, в плохой подготовке личного состава.

Инспектор генерального штаба, ревизовавший полк, которым командовал Максимов, был худой, желчный генерал. Проводя учение на стрельбище, он потребовал, чтобы взводы десятой роты, наступавшие уступами, стреляли боевыми патронами. Учение проводилось с участием запасных, призванных на поверочные сборы, и капитан Васильев доложил генералу, что он не ручается за последствия: могут быть несчастные случаи.

— Ну, конечно, я так и знал, — ответил желчный генерал. — Ни одна часть не решается проводить боевые стрельбы в таких условиях. Что же тогда делать на войне? Вы полагаете, что неприятель будет с вами церемониться и ждать, пока вы научитесь по-настоящему воевать?

Васильев стоял перед генералом, не отнимая руки от козырька, и молчал: все равно бесполезно объяснять, что запасные «отсырели» за годы штатской жизни и сейчас, как боевой материал, никуда не годятся, генерал накричит и окажется по-своему прав. Инспектор должен обследовать десятки тысяч людей, и одна ничтожная рота не заставит его действовать по-иному.

Максимов хмурился, был растерян. Он не учился в академии генерального штаба и думал, что именно поэтому инспектор не доверяет ему. И когда третья рота, бывшая в резерве, выдвинулась на боевую линию, Максимов расцвел и со значительным видом сказал генералу:

— Лучшая моя рота, ваше превосходительство! На смотрах всегда первая.

Генерал подозвал Вернера, молодецки вытянувшегося перед ним, с рукою у козырька фуражки.

— Неприятель там, — сказал он, показывая на темную, кудрявую кромку леса. — Примерно тысяча пятьсот шагов. Разведка донесла вам, что у него не больше роты. Он ведет редкий ружейный огонь. Местность холмистая — учтите. С левого фланга вас поддерживает вторая рота, с правого — четвертая. Ваше исходное положение — вот эта роща. Итак, прошу, капитан, начинайте. И только помните: вы на войне.

Вернер повел наступление на лес. Его взводы двигались отдельными отрядами: первый и второй — рассыпавшись в цепь, третий и четвертый резервные — колоннами. Первый взвод сразу выдвинулся на открытое место и не стал окапываться, чтобы укрыться от огня «противника»; второй перебегал, не применяясь к местности, в рост и, далеко оторвавшись от первого и сбившись тесной кучей, топтался под обстрелом из леса. Вернер, потеряв управление взводами, ругался и, размахивая шашкой, звал людей к себе. Штыковой удар он начал на слишком большом расстоянии от «противника», и было ясно, что роту всю уничтожат огнем, прежде чем она достигнет вражеского рубежа. Вернер, бравируя, бежал впереди роты с обнаженной шашкой и кричал «ура».

— Что он делает? Боже мой, что он делает! — с отчаянием повторял генерал. — Это же черт знает что такое!

Когда ученье закончилось и офицеры собрались вокруг инспектора, тот, нервно огладив усы, заговорил:

— Очень плохо, господа! Удручающе плохо. Я хотел бы обратить ваше внимание на действия командира третьей роты. Первая ошибка его в том, что он неправильно расположил свой боевой порядок. Два взвода у него в цепи, два в резерве, когда достаточно было оставить один, — и под огнем эти взводы идут колоннами. К местности рота совершенно не применялась. Перебежки под огнем надо было вести звеньями или даже в одиночку с тем, чтобы, накопившись вблизи неприятеля, подготовиться к решающему удару. А перебегали, почти не пригибаясь. Залегая после перебежек, не окапывались — это значит, что многие были бы перебиты. Возмутительно!.. Наконец, штыковой удар начался без подготовки огнем и с такого расстояния, что если бы даже солдаты не задохлись от бега на столь большую дистанцию, то их перестреляли бы всех, пока они добежали до «противника». Только две-три роты, и в первую очередь десятая, командира которой считаю своим долгом поблагодарить, — он поклонился в сторону Васильева, — действовали грамотно. Остальные совсем слабы, их необходимо переучить, господа.