— Вот так, петушок мой, всегда бывает, — проникновенно говорил старый капитан своему младшему офицеру после парада. — Обучайте солдат маршировать, рвите из них кишки, пока не дадут ножку так, как вы этого хотите. На смотру вас отметят, вот вам и лучшая награда. Учитесь, петушок, у старого офицера. Плохому вас не обучу…

В ротах кончались занятия. Иванков, взглянув на часы, бросил возиться на кухне, обошел все комнаты, осмотрел каждую вещь, каждый вершок чисто вымытого пола. Не дай бог, что не так, капитан всю душу вытрясет!

И вот Вернер явился, отдал ему фуражку, не спеша снял шашку, незаметно осмотрел комнату, покосился на Иванкова. Как будто все в порядке.

Опустился на низкий диван. Иванков бросился снимать сапоги.

— Белье выгладил?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— Показать!

Денщик достал из шкафа простыни, наволочки, сорочки, кальсоны. Вернер что-то промычал под нос, вынул из ящика стола блокнот, написал несколько столбиков мелких букв и отдал листок Иванкову.

— Завтра у меня будут гости. Отнести это в собрание, к буфетчику. Перетаскать домой все, что он даст. Смотри не разбей бутылок.

И он устало повалился на медвежью шкуру.

На другой день Иванков с утра до полудня таскал на квартиру капитана вино и продукты. Одних бутылок было что-то около тридцати. Потом прибрал комнаты, раздвинул стол, накрыл его свежей подкрахмаленной скатертью, сервировал…

В десятом часу вечера пришли первые гости: полковой священник отец Василий и поручик Баратов — в прошлом гвардеец, переведенный в армию за пьянство и шулерство. Отец Василий сразу опытным глазом окинул стол.

— Угощенье достойное! — промолвил он, разглаживая бородку.

Понемногу собрались и остальные приглашенные: Денисов, капитан Любимов — лысый, обрюзгший, с лицом, иссеченным морщинами, подполковник Телегин; капитан Федорченко — самый старый офицер в полку, грустный, с опухшими подагрическими руками; Бредов, щеголеватый Руткевич, штабс-капитан Блинников и поручик Журавлев.

Офицеры шумно усаживались за стол. Отец Василий выбрал место ближе к высокому хрустальному графину с водкой. Баратов, не дожидаясь, пока гости приступят к еде, налил зубровку в чайный стакан и выпил залпом, как воду.

С каждой минутой за столом становилось шумнее. Вернер хотя и пил много, но не пьянел, и когда глаза его останавливались на Федорченко и Любимове, которые совсем осовели, и на отце Василии, столовой ложкой поедавшем зернистую икру, он презрительно морщился.

Баратов, незаметно следивший за офицерами, прекратил пить и, взяв с маленького столика новую колоду карт, с треском разорвал ее.

— В картишки, господа, что ли? — предложил он.

Журавлев сейчас же поднялся, с вожделением поглядывая на богатого Руткевича.

Раскинули ломберный столик. Начали с мелочи, потом ставки повысили. Баратов держал банк.

— Вам нельзя, — сказал он Руткевичу. — Вы еще молоды и, кажется, много выпили.

— М-молчите, суслик! — надменно ответил Руткевич. — Ва-банк!

Баратов улыбнулся. Ну что с таким поделаешь!

Руткевич проиграл. Журавлев, открыв рот, гудел от волнения, судорожно водил шеей. После двух кругов все, кроме Блинникова, игравшего по мелочи, были в проигрыше. Журавлев придвинулся ближе к Баратову, переменив место за столом. Улучив момент, прошептал:

— Я в доле. Вот так-с!..

Баратов притворился, что не расслышал. В банке была груда скомканных кредитных бумажек, серебро, золото. Блинников, взглянув на свою карту, незаметно перекрестил ее и слабым голосом объявил, что идет на пять рублей. Он выиграл и радостно вертел в руках синюю бумажку. Руткевич, икая и пьяно покачиваясь на стуле, опустошал свой бумажник. Отец Василий, отвалившийся наконец от стола, подошел к играющим и стал позади Блинникова.

— Банк стучит, — сказал Баратов и, ни на кого не смотря, метал карты, держа колоду низко над столом, где лежал перед ним портсигар.

Блинников, бледнея и закрывая глаза, долго не решался назвать сумму. Потом в отчаянии посмотрел на собравшуюся у банкомета кучу денег и осторожно приподнял свою карту.

«Вот бы сорвать, — подумал он, — Верушке — платье, жене — зимнее пальто, Васеньке — костюм…»

Отец Василий сзади заглянул в его карту, увидел туза и, быстро отпахнув полу рясы, достал кошелек.

— Мажу! — заявил он. — Чего думаешь? Ну!

— Благослови, батя, — простонал Блинников.

— Бей по банку! — настаивал отец Василий. — Отвечаю половиной.

Блинников ощутил дрожь во всем теле, двинул на кон все свои деньги и те, что подсунул ему священник.

— Карту! — потребовал он.

Баратов небрежно сдал ему. Блинников медленно потащил к себе карту, пригнулся, почти положил подбородок на край стола и осторожно приподнял ее.

— Хватит! Бери себе.

Баратов объявил семерку, прикупил к ней даму, потом короля и, выругавшись, взял еще карту.

— Семерка! Двадцать одно! — выкрикнул он.

— Двадцать! У нас было двадцать!.. — прорыдал отец Василий. — К тузу девятка пришла!..

Он бросился к бутылкам. Блинников мешком сидел на стуле. У него отвалилась нижняя челюсть, из глаз катились слезы.

Последним играл Руткевич. Он плохо соображал, но чувствовал себя героем, которым все восхищаются.

— Ва-банк! — заявил он.

Баратов не спеша достал папиросу и придвинул к себе портсигар.

— Может быть, половину? — спросил он, словно жалея игрока.

— Я сказал — ва-банк! — сердито повторил Руткевич. — П-панимаете?

— Слушаюсь, — смиренно ответил Баратов, взял карту себе, потом дал Руткевичу. Проигравшийся Журавлев не спускал с банкомета глаз. Баратов набрал шестнадцать очков, подумал, снял еще одну карту с колоды, подержал ее в руке и решительно открыл.

— Дама! — ахнули все. — Ну и везет…

— Я думаю, на сегодня довольно, — сказал Баратов, устало отбрасывая колоду карт. Потом небрежно рассовал деньги по карманах, налил вина в стакан, выпил. Журавлев, извиваясь как угорь, подошел к нему, взял под руку.

— Надо освежиться, — пробормотал он. — Вот сюда…

Он почти тащил Баратова, и тот неохотно шел с ним.

В коридоре Журавлев остановился.

— Хорошая игра была, — нервно сказал он. — Позвольте закурить.

Но не взял папиросу, а выхватил у Баратова из рук портсигар.

— Приятная вещица, — говорил он, держа портсигар на ладони. — И полезная… так сказать, полезное в соединении с приятным.

И, быстро достав из кармана карту, подержал ее над портсигаром рубашкой вверх. Карта ясно отразилась в блестящей поверхности, как в зеркале.

— Дама-с пик! — хихикнул Журавлев, близко наклоняясь к Баратову. — Роковая карта. Германн из-за нее погиб. Много изволили выиграть?

Они молча смотрели один на другого.

— Черт с вами, — тихо сказал Баратов. — Пятьдесят рублей хотите?

— Не хочу! — грубо сказал Журавлев. — Я вам говорил, что буду в доле. Половину или ничего!

— Где же считать теперь? — устало спросил Баратов. — Давайте до завтра?

— Дураков нет, — прошипел Журавлев. Он быстро втащил Баратова в уборную, закинул крючок на дверь. — Считайте! Только прошу не жульничать. Придется вам вывернуть карманы.

— У меня же и свои были деньги, — сказал Баратов. — Сто пятьдесят рублей.

— Только сто засчитаю. Надеюсь, не желаете повторения вашей гвардейской истории?

Баратов молча взглянул на него и начал отсчитывать деньги.

…В комнате продолжалась пьянка. Капитан Федорченко обнимал Блинникова, лез целоваться.

— Вот уж сколько раз обходят чином, — жаловался он. — Одиннадцать лет я капитан. За царя кровь проливал и в турецкой и японской… Дай поцелую!.. А в подполковники не производят. Мне уже пятьдесят шесть лет, скоро уволят по возрасту. Нужны связи и протекция. Дай поцелую… А где я их достану в здешней дыре?

— Мы чиновники, только чиновники, — бормотал Блинников.

— Врешь! — густо проговорил Вернер и встал, руками опираясь о стол. — Врешь!.. Ты лапша, а не офицер. Мы не чиновники, нами вся Россия держится. Кто подавил революцию девятьсот пятого года? Мы! Кто всю эту сволочь расстреливал в Москве? Полковник Мин! Честь ему и слава! Он заставил семеновцев стрелять в революцию, хотя они не хотели этого. Вот кто мы!..