Появление Брэдли на сцене означало, что круг «короля Марка» замкнулся. И в самом деле, сразу же после завтрака Михал позвонил в Труро, чтобы узнать, дома ли профессор. Должно быть, к телефону подошел Эрнест, потому что Михал сказал спасибо и положил трубку. Кэтлин сидела за столом напротив, с таким вниманием всматриваясь в Михала, что заострившееся лицо ее сделалось почти прозрачным, а круги возле глаз голубыми.

Она была красивее, чем раньше. Островки света вокруг ее рта теперь стали больше, захватив и щеки, голова с гладко зачесанными волосами казалась скульптурной. Михал долго смотрел на нее, потом сказал: «Брэдли вернется через час». Сел рядом, взял ее за руку, они молчали; уставившись в стену. А вскоре вышли из дому.

Я видела в окно, как на тропинке они остановились, раздумывая, куда пойти. Постояли у стены, разделяющей дорогу и спуск к заливу, потом по каменным ступенькам стали медленно спускаться вниз, к берегу. Кэтлин споткнулась, Михал схватил ее за руку, они повернулись друг к другу в профиль, и я увидела, как рухнуло разделявшее их молчание. Мучительная, потерпевшая неудачу любовь вырвалась наружу. Если бы они мне исповедались, я узнала бы о них меньше, чем за эту секунду.

Под вечер они за моим столом вместе писали письмо. Разумеется, Брэдли. Они не считали нужным закрыть дверь, говорить тише, меня словно бы не было… Друг к другу они относились с суеверным вниманием, словно бы надеясь, что один из них вот-вот заболеет или превратится в неведомое существо. Из долетавших до меня обрывков фраз я поняла, что тон письма был приподнятый, они торжественно благодарили Брэдли за машину и мотоцикл, Михал просил профессора назначить время для свидания и разговора. Последний абзац был написан очень быстро, в полном молчании. Кэтлин заглядывала Михалу через плечо.

Они вместе понесли письмо на почту и долго не возвращались. Жизнь профессора была у всех на виду, и появление его вероломной супруги в сопровождении Михала не могло остаться незамеченным. Но я не пыталась их предостеречь. Их импульсы и законы, по которым они жили, оставались для меня недоступными.

С изумлением думала я о том, что эти двое попали под власть стихий столь же могущественных и неотвратимых, как толчки при землетрясении. По правде говоря, я впервые в жизни видела большую любовь (сама я всегда мечтала о ней), и — о ирония судьбы! — жертвами рокового ее исхода оказались мой сын и девушка, выбранная им, как «объект спасения».

Если бы Петр был жив, он бы непременно схватил в руки свою кочергу и изменил ход событий. А я ничего не могла изменить.

Вещи Михала, как всегда, были разбросаны где придется. Я ждала его возвращения, чтобы наконец, набравшись мужества, спросить, надолго ли они останутся и какой шкаф для них освободить. Обрадовалась, обнаружив в машине футляр с гитарой. Аккордеон они, должно быть, продали.

Из своего окна я увидела, как к калитке подошли Гвен и Сюзи. Я догадалась, что Гвен хочет войти, а Сюзи по своему обыкновению упрямится, и замахала им рукой. «При Гвен, — думала я, — все станет на свои места. Михал повеселеет, молодость возьмет верх». Так и оказалось, как только я, проводив гостей в кабинет, пошла на кухню резать пирог, двери снова скрипнули, раздались веселые возгласы Михала: «Сьюзен, ты зачем так быстро растешь? Скоро состаришься, и я не смогу на тебе жениться». На кухню заглянула Кэтлин — порозовевшая, похожая на ту, прежнюю. И тут же, не дожидаясь моих слов, поставила на поднос чашки, дом повеселел. Я обрадовалась — значит, и без Партизана все может быть как прежде.

Вдвоем с Кэтлин мы внесли в комнату поднос с фарфоровыми чашками и со сладостями. По комнате разнесся аромат свежезаваренного чая, мебель ожила, предметы, которые я уже перестала было замечать, вдруг повеселели, ковер стал мягче, картины заговорили. Может быть, оказавшись у семейного очага, я стану просто матерью и мифы забудутся?

Но огонек уюта быстро угас. Гвен, чувствовавшая себя неловко, опрокинула на платье кувшинчик с молоком. Михал с салфеткой в руках кинулся к ней на помощь, но Сюзи оттолкнула его:

— Не трогай мою маму! И, пожалуйста, не женись на мне, уезжай в свою Америку!

Кэтлин отодвинула чашку и поморщилась, словно обожглась горячим чаем. Она с испугом взглянула на Михала. Михал рассмеялся деланным смехом.

— Ты всегда была ужасно упрямой, Сюзи, но я не знал, что ты меня так ненавидишь.

Из разговора выяснилось, что Кэт Уокер писала Гвен о том, что Михал решил уехать в Америку, а она хлопочет о вызове для него. Сюзи болтала ногами, сидя в кресле, и глазела в окно. Кэтлин грызла шоколадку, Михал суетился, у меня пирог застрял в горле. Наконец гости ушли. Тут же завязался разговор.

— Почему ты не сказал, от кого у тебя приглашение?

Кэтлин говорила равнодушно, словно зная наперед, что не услышит ни слова правды. Михал тут же перешел в атаку.

— А не все ли равно, от кого у меня вызов? Чем миссис Уокер хуже какой-нибудь католической, еврейской или масонской мафии? Может, тебе рассказать, как выглядели канцелярские крысы, которые ставили печати на бумажках? — Михал уже не мог остановиться. — Зачем к этому возвращаться? Разве мы в Лондоне не проговорили две ночи? Ты же первая сказала, надо что-то изменить. Брэдли наверняка изменился, он не будет навязываться. Он просто хочет, чтобы рядом был кто-то молодой, хочет помощи, хочет…

Он не кончил. Она сидела неподвижно, с темными тенями под глазами, отчужденная, далекая, он вдруг беспомощно взмахнул рукой, словно пытаясь найти замену словам, которых не хватало. Подошел к ней и осторожно коснулся ее плеча.

— Кася, королева моя, улыбнись.

Они по-прежнему вели себя так, будто меня не было в комнате. А мне казалось, что я по ошибке попала в операционную и теперь присутствую при операции. Я боялась шевельнуться, боялась за жизнь больной, но не совсем понимала, в чем суть операции. Между тем Кэтлин, словно от потери крови, с каждой минутой становилась все бледнее. Михал потряс ее за плечо.

— Кася, отзовись. — Обнял ее. — Кася, ты ведь сама хотела… Это ненадолго. Одно твое слово — и я приеду.

Встал на колени, обнял ей ноги, поцеловал край платья.

— Скажи, ты хочешь, чтоб я остался?

Она отвела его руки. Встала. Подошла к окну, откинула назад голову — словно мраморную из-за тяжелого узла волос, прежде легких и пушистых, — уставилась на залив. Не оборачиваясь, сказала:

— Если ты будешь несчастлив, я к тебе приеду…

Мне вспомнился их первый вечер у меня дома, когда в воздухе, словно запах розового масла, была разлита симфония Франка. Я вспомнила взгляды, устремленные куда-то внутрь, в глубину души, где свершалось это великое таинство. У меня тогда сжалось сердце, я подумала: им уже некуда идти, не касаясь друг друга, они достигли вершин. Повеет ветерок — и все кончится. Она сядет в автобус и уедет в Труро, он проедет с ней одну остановку, вернется домой, попросит молока.

Все вышло совсем по-другому. После июньской ночи, музыки Франка была общая постель, Труро, Лондон… Теперь они возвращаются к исходной точке. Полно. Возвращаются ли? Вернулся ли хоть один из этих скитальцев домой? Разве что на минутку, чтобы сравнить свой теперешний рост со старой зарубкой на косяке, сделанной давным-давно, когда дома в последний раз отмечался его день рождения.

Кэтлин стояла у окна, повернувшись к нам спиной. Она смотрела вдаль, где-то там за горами и долами в Суссексе был дом ее родителей. В их новом доме она побывала всего один раз, чтобы сообщить, что подыскала в Корнуолле «отличное место». Свиданья были заменены письмами. О существовании Михала она вообще не поставила их в известность. Лондонский период был также отнесен за счет Брэдли, подтверждением этому служили роскошные праздничные подарки. Я подошла и поцеловала ее в щеку.

— Ох и грустно будет тебе без него, Подружка.

И только тут я поняла, что его нью-йоркское отсутствие будет для меня куда чувствительнее лондонского…

Тем временем подал голос Михал: