На другой день я не вышел на работу. Сижу в кафетерии на углу и буквально через минуту вижу, как по улице мчится Кася, разодетая в лучшие свои тряпки. День я прослонялся не помню где, домой прихожу, как всегда, к вечеру. Кася растрепана, щеки у нее горят: «Стирала в прачечной белье». Где же это белье, думаю.

Ничего я ей не сказал. Вид у нее измученный, смотрит на меня, как ребенок, который боится, что его побьют, глаза далеко, словно бы за стеклом. А я подумал, чего-то она темнит, может, у нее неприятности с родителями: приехали, устраивают скандалы, нарядилась, хотела показаться в хорошем виде, а может, богатая тетка дает ей деньги? Она словно бы искала у меня защиты, наверное, здорово была напугана, а то зачем бы ей так глупо врать, не меня же она боялась. Что я мог ей сделать? Обидеть меня боялась. И я тоже испугался — то, что есть у нас, легко уничтожить, а что тогда? Я прижал ее к себе, она дрожала как листок, плохие женщины так не дрожат, ну а потом — потом мы обо всем забыли.

На другой день прихожу на работу и говорю: «Я болел». И это чистая правда, пока мы с Касей не попросили друг у друга прощения, я, и верно, был болен, тяжелее болезни не придумаешь. Ну, а он мне в ответ: «Медицинскую справку».

Тут я не выдержал. Говорю страусу: «За те гроши, которые я здесь у вас получаю, еще и доктора вызывать, если хотите знать, за позавчерашний день мне двойная плата причитается. Тут от одной вони отравиться можно». А страус взбеленился: «Не нравится, можешь больше не травиться, на твое место десять таких найдется». — «Тьфу!» — говорю. Плюнул и пошел. Вот и третья служба лопнула.

Прихожу домой — Каси нет. Ну ладно, сажусь, вроде бы читаю, а буквы перед глазами пляшут: где Кася? Вылез из своей норы, огляделся, никаких признаков Драгги, стою у ворот. Вижу — идет машина. А в ней старая бандерша Маффет с новым шофером, он шоколадного цвета, не то индус, не то сам дьявол в ливрее. Они остановились.

— О, Майкл, what's wrong[44]? Ты не на работе? Поджидаешь кого-нибудь? Может, подвезти?

А у меня ум за разум зашел, сам не знаю, как ляпнул:

— Кэтлин пропала.

А эта тварь улыбается сладенькой своей улыбкой:

— Что мне дашь, если я ее найду? Садись, отвезу тебя к твоей Касе.

А я, продажная душа, Иуда, сел, сижу как деревянный, она ко мне жмется, а мне хоть бы что, даже ноги не отодвинул. Баба не закрывает рта. В таких переулках все про всех известно. Молочник ей сказал, что на эту «кошечку» он сразу положил глаз. Его заинтриговало: куда это она так мчится по утрам, того и гляди каблуки сломает. А вчера он говорит: «Видно, девочке нашего поляка поднадоело ее меню. Каждый день копчёная рыба на обед. Она шикарно устроилась где-то на Найтбридж. Парень, который раньше у него работал, теперь ездит той трассой, он и открыл секрет. Девочка, мол, каждый день ходит в тот дом, что напротив Гайд-парка, в тот самый, где на первом этаже парикмахерская. Мы как раз и едем в ту сторону. Любопытный домик… Парикмахерская… студия Питера… Что за студия, каждый дурак знает. «Ну, приехала — говорит, — желаю удачи».

Вылез я из машины. У самой лестницы табличка: «Студия Питера». Вхожу в парикмахерскую. Прикидываюсь дурачком. «Простите, пожалуйста, я иностранец. Где здесь студия Питера? Это для кого — для мужчин?»

Страусов ничем не удивишь, а уж парикмахеров — и подавно.

— Трудно сказать, — говорит, — и для мужчин и для дам… Это фотостудия, но, что касается дам, нанимают только самых красивых.

Я сам себе удивляюсь и до сих пор не перестаю удивляться… Ни в какую студию я не пошел. А пошел в Гайд-парк. Сел на скамейку, возле того самого дерева, под которым Кася закопала мой «трофей». Ничего я не чувствовал, только одно понимал: трофея своего я лишился, а сейчас лишусь Каси. Я так был уверен, что ничего на свете не боюсь, а теперь из отупения, из пустоты рождался страх: как же я буду жить без Каси? Все, что я делал, я делал для Каси. А если ее не будет, на что мне все? Все, что раньше было, даже люди, осталось там, далеко. Я не хочу больше о жизни думать, какой от этого толк. Мне нужно, ее руками потрогать. И Касю я полюбил больше всего за то, что она закопала в землю мои воспоминания. Лучше плохая Кася, чем никакой. И сразу полегчало. Вернусь вечером домой, устрою скандал, изобью ее. Но главное, у меня опять будет Кася. Будет Кася.

Порассуждав так, я встал и потопал без оглядки — на газонах весенние цветочки цветут, пацаны гоняют мяч, обручи, запускают змея. Мама, конечно, тут же бы спросила: «А помнишь, сыночек, какой у тебя был змей, ну тот, китайский, что я принесла из посольства? Знаешь, кто мне его дал?» Не знаю и знать не хочу. Сердится она, что я из Лондона ничего не пишу. Из Варшавы я ей столько лет не писал, и ничего, жила, и даже неплохо. Я тоже кое-как жил. Когда не стало отца и вообще ничего уже не осталось из того, что раньше было, мне захотелось ее увидеть именно потому, что она одна уцелела. А теперь это прошло. Она ведь не живет, она вспоминает. Кася… Мне нужна Кася и больше никто, никого, кроме нее, у меня нет.

Люди оборачивались — наверное, я громко сам с собой разговаривал. Но чем дольше я говорил, тем сильней донимала меня боль, все внутри горело огнем. А разве есть у меня Кася? Каси у меня тоже нет. Касю забрал у меня Питер. Для себя и на продажу. Фотограф. Парадная вывеска сутенера. Страусы, они все такие — умеют отлакировать любое свинство. Фотограф и Кася. Питер и Кася. Кася и тузы, от которых пахнет мартелем и сигаретами «Честерфилд», пунктуальные, лояльные, корректные, платежеспособные. У них есть все, чего нет у меня.

Все, чему я научил Касю, она продает им — мою любовь продает им, свои глаза, ноги, тихие слова свои. Я понесся как сумасшедший, по дороге сшиб какого-то сопляка и ворвался в «Конюшню». Драгги что-то рисовал, посмотрел на меня, словно на привидение, что-то там крикнул, а я не мог говорить — спина у меня разламывалась от боли, еле-еле отыскал я нашу комнату, закрыл дверь на защелку, бухнулся на кровать.

Скрутило меня здорово, я кое-как встал, налил себе джину, выпил. Голова стала ясной. Разыскал нож, Кася недавно его купила резать жаркое, и спрятал под подушку. Не моя теперь Кася, пусть будет ничья. С ножом я умею обращаться. Лежу и жду. Не стоит ее пугать, никаких попреков. Пусть сначала разденется, я скажу все, а потом — суд. Пока что уложу чемодан. Напишу письмо матери, не такой уж плохой она была для меня Подружкой.

И как она, я стал вдруг вспоминать о том, что было. Я ведь тоже был. Был — и больше меня не будет, пойду в полицию во всем признаюсь. Я не могу сам себя убить. Да и чем? Нет ни оружия, ни яда. Повеситься не могу — после того, что было с Анной и Драконом, мне это противно. Зарезаться?.. Нужна твердая рука. Не будет у меня сейчас твердой руки.

Чемодан Драгги пусть доставит Франтишеку, попрошу об этом в записке. И гитару, и аккордеон. И новые сувениры. Пусть Подружка хранит, если захочет.

Я дрожал как в лихорадке, в глазах темно. Нужно успокоиться, лягу, но сначала подниму защелку, пусть Кася думает, что все как всегда, меня нет, я приду, когда стол будет накрыт, а она будет ждать меня за столом в золотой пижаме, пусть так думает в последний раз, любовь моя.

Вроде бы я уснул. Поднимаю голову — стук-постук каблучки по коридору, пропадаю я совсем. Обрадовался, как всегда. Слышу — входит.

Увидела, что я лежу, побледнела: «Что с тобой, милый? Спина?» Сбросила сумочку, стоит возле меня на коленях, обнимает: молодец, умный мальчик, заболел, вернулся пораньше, не забыл про своего доктора.

Оттолкнул я ее. А она не обиделась даже, только глаза опять словно бы за стеклом. «Не сердись, дорогой, — говорит, — я была у дантиста, так спешила, на обед у нас сегодня курица…»

И тогда я полоснул ее ножом. Тем самым. По шее, по лицу не смог, попал в плечо. Кровь течет сквозь рукав, а я кричу: «Дантист? Альфонс — сутенер, а не врач! Его зовут Питер, а ты — б…»