Когда вечером мы появлялись где-нибудь вместе, мне страшно льстило, что мужчины обращают на Ванду внимание: приятно находиться в обществе соотечественницы, вызывая тем самым зависть иностранцев. В такие минуты я чувствовал себя польским патриотом. Громко разговаривал с Вандой по-польски и сидел со скучающей миной, всем своим видом давая понять, что для меня общение с этой необыкновенной женщиной самый будничный факт.
Кажется, в то время Ванда и в самом деле была единственной «польской проблемой», которой я мог гордиться. Все остальное, все эти призывы — «через Вислу, через Варту», все эти героические броски через границу, бесконечные Мацеки и Бартеки в польских мундирах на Пиккадилли, польское правительство в одном из переулков Лондона, тысячи политических брошюр, написанных на сквернейшем английском языке в стиле Петра Скарги[33], — все это не находило во мне отклика, точно так же, как безрассудства деятелей подполья. Мир, к которому эти люди обращались, был слишком занят важными делами, чтобы думать о судьбе польской нации.
У меня не было твердой уверенности в том, что союзники непременно победят. Теперь я могу даже признаться, что тогда меня мало трогало, кто победит. Пока идеализированный национализм правит миром, тирания лишь меняет свою окраску. Я был сторонником всеобщей республики, но, хорошо зная мир (и себя), не слишком обольщался на этот счет. Понемногу я отошел от журналистики. Пока польское, правительство находилось в Варшаве, а не в Лондоне, и министры были непосредственно связаны со страной, польский журналист в Англии мог рассчитывать на участие в серьезных пресс-конференциях, на приличный гонорар от какого-нибудь «Курьера Варшавы» и на приглашение в посольство. Война полностью все зачеркнула. Кормиться журналистикой можно было только в качестве поденщика у чучела, именуемого Лондонским правительством, этого соломенного пугала, приплясывавшего под окнами Форин-офиса. Вся эта мертвечина только способна была вызвать отвращение.
У меня были друзья в торговых и деловых кругах Сити. Мне предложили должность в фирме, торгующей чаем Я согласился и никогда не жалел об этом. В те времена. когда чай выдавали по талонам и от него несло плесенью, я имел возможность угощать своих друзей самым изысканным ассорти. Более того, после долгих лет, проведенных мною у дверей политической кухни, мне наконец-то удалось вернуться в мое любимое кресло зрителя в опере человеческих страстей.
Циник ли я? Как сказать… Если под цинизмом подразумевается презрение некоторых философов к кое-каким интеллектуальным и чувственным излишествам — то нет. Если речь идет о нежелании расхаживать на котурнах по современной улице — то да. Ванда, бросившая сына и мужа в оккупированной Польше, несомненно поступила эгоистично. Но она не пыталась придавать своим поступкам видимость миссии или жертвенности. Бёрнхэм «спас ее». Но вовсе не из-за лояльности по отношению к «союзникам».
Они старались не мозолить «патриотам» глаза. Попивали мой роскошный чай и по ночам, наверное, часто не замечали бомбежек. Впрочем, подобных ситуаций я предпочитал не представлять. Как-то, еще в детстве, мне было тогда четырнадцать — я, спрятавшись за портьеру, отделявшую кухню от комнатки для прислуги, стал свидетелем неких гимнастических упражнений молодого сапожника и нашей горничной Зоси. И чуть было не задохнулся от пыли и отвращения. Я и по сей день не могу понять, почему такого рода гимнастика столь высоко ценится в любви.
Я очень люблю музыку, и не только оперную. В Национальной галерее я готов часами любоваться «Дамой с девочками» Ренуара. Я способен прослезиться от запаха тубероз. Омар мне нравится куда больше, чем свинина, грубой мешковине я предпочитаю бархат. Стало быть, в каком-то смысле я не лишен чувственности. Но секс вызывает у меня отвращение. Может быть, виноват в этом мой христианский пуританизм? Польский культ девы Марии? Или героини — девицы Эмилии Пляттер?
Вся беда моя в том, что я не верю в amor sacro[34], точно так же, как не верю во всемирную республику. Мой отец совершал паломничество в Ченстохову и всегда имел содержанок. Студенты, верные рыцари Святой девы, били кастетами пышнотелых евреек. Святая Клара? Жанна д'Арк? Я их не знаю. Но подозреваю, что они были уродливы. Кроме того, ни amor sacro, ни amor profano[35] не вызывают у меня энтузиазма. И вообще — «любовь» кажется мне одним из самых фальшивых, самых пустых слов в человеческом языке. К счастью, остается еще целая область человеческих чувств, которые можно определить словом «нравится». Мне очень нравятся некоторые люди, те, которые не требуют от меня ни секса, ни страсти и которым, надеюсь, я тоже не противен.
Ванда никогда не жаловалась, но, кажется, с Бёрнхэмом, а вернее, с его родней ей приходилось нелегко. Сначала все долго приглядывались к ней, словно бы это была не женщина, а кенгуру или жирафа. Наконец, убедившись, что она обращается с ножом и вилкой, как всякий нормальный человек (читай — «англичанин»), решили во имя Фредди принять ее в члены семьи на том условии, что со временем он сделает из нее настоящую англичанку. Тогда-то Бёрнхэм и Ванда поселились у его матери в Кенте. Насколько я могу судить, скандалов в семье не было, хотя они и прожили вместе два года. Ванда считалась бездетной вдовой, вступившей в законный брак с Фредди. Политика леди Сару никогда не интересовала (покойный муж ее Джереми Бёрнхэм был удостоен титула лорда за свои заслуги в области биологии), она умела обуздывать свой сангвинический темперамент, а у Ванды, кажется, вообще нет никакого темперамента.
Тем не менее и в саду, и в доме не прекращалась холодная война. По распоряжению леди Сары в спальне ее сына перед сном даже зимой настежь распахивались окна. Ванда же, напротив, окна плотно закрывала и даже вставила в камин электрическую печурку. Она по-прежнему готовила грибной суп из «несъедобных» грибов. По-прежнему настаивала на том, что слово «симпатия» вовсе не равнозначно слову «соболезнование», а означает расположение к человеку. Среди роз она по-прежнему сеяла укроп и левкои. Фредди рассказывал мне все это с неявным смешком — вроде бы его все это только развлекало, на самом же деле доставляло страдания. Я уже говорил, что он относился к Ванде, словно к экзотической брошке. Но с моей стороны это был British understatement[36]. Фредди относился к ней как к дароносице. Как к драгоценному сосуду, хранившему его рыцарское стремление воздать женщине ту дань, которую один народ не хотел воздать другому; дань преклонения перед его своеобычием, уважения к его тайнам.
Из-за порока сердца он был освобожден от военной службы, но ради Ванды, вернее из-за Ванды, он так настойчиво защищал в Форин-офисе интересы Польши, что в конце концов потерял возможность вообще что-либо делать и вынужден был уйти на пенсию. Леди Сара, питавшая неприязнь ко всякой общественной деятельности, считала это своей победой: наконец-то сын забудет о заграницах, остепенится и займется единственно достойным настоящего англичанина делом — приведет в порядок свое поместье. Но Фредди отказался наотрез. И ничем больше не связанный с Лондоном, вместе с Вандой уехал в Корнуолл.
Они уехали — и я облегченно вздохнул. Ванда постепенно стала занимать слишком много места в моей жизни. К тому же я сделал открытие, что ее простота не так уж проста. В тысяча девятьсот сорок втором году в Лондон через Испанию пробился один известный варшавский адвокат, большой деляга, который все про всех знал, и любая история делала его богаче на несколько долларов. От него я узнал, что Гашинский стал чуть ли не национальным героем, погиб от руки немцев, а Михал ушел в партизаны. Я уговорил гостя держать эту новость при себе; и сам я тоже долго скрывал ее от Притти. Я хотел сначала проверить слухи по тайным каналам польского правительства в Лондоне и только тогда, с документами в руках, сообщить Ванде, что путь к заключению формального брака с Бёрнхэмом ддя нее открыт. Такие документы мне удалось раздобыть.
