В таверне «Люгер», куда я в последнее время стала наведываться, чтобы в сумерки удрать от Партизана и избежать встречи с Ребеккой, я как-то застала американку Кэт — одну, без ее рыбака. Она сидела в баре на высоком стуле, высокая, черная, похожая на баклана, и, выгнув длинную шею, медленно потягивала через соломинку джин, ища на дне стакана можжевеловую горечь. Движения ее были ленивыми.

— Хелло! — сказала она. — У меня есть неплохие вещи для продажи. Может быть, кое-что купите?

Я вспомнила, что примерно к этому сроку она должна была родить ребенка от Джека из Польперро, и, невольно обратив внимание на ее худобу, ответила вопросом на вопрос:

— Ну как, на этот раз мальчик?

Она отерла рот тыльной стороной ладони и пододвинула стакан за новой порцией джина.

— На этот раз никого. — И она махнула рукой. — Выкидыш.

На другой день я отправилась к ней, взглянуть на ее товар. Не для того, чтобы что-то купить, а чтобы посмотреть, как живет американская миллионерша в корнуэльской глуши. Она жила на ферме в нескольких километрах от поселка.

Пришлось пробираться по мосткам, переброшенным через ручьи, идти по пастбищам, разделенным низенькой каменной стеной и живой изгородью из ежевики и терновника. Дом, тоже каменный, с асимметричными окнами, был построен на болоте, по двору бродили свиньи и виднелись увязшие в грязи поломанные подводы и плуги, по другую сторону дома был поросший дроком спуск к морю. Чуть поодаль, словно зеленый флаг на ветру, клонился к земле одинокий дуб, подававший своими ветвями какие-то сигналы пасущемуся неподалеку стаду. Меня ничуть не удивило бы, если бы место это называлось Грозовой Перевал и здесь водились бы привидения наподобие тех, что описаны у Эмили Бронте.

Показалась жена фермера — она несла отруби для свиней. Я окликнула ее и спросила, где мне найти Кэт Уокер. Женщина окинула меня недружелюбным взглядом и отвернулась. «В сени — налево».

Я постучалась, вошла. Большая комната с бревенчатым потолком и закопченным камином посредине стены против двери была забита путешествовавшими по всем континентам чемоданами, сундуками, картонками самых разных форм и размеров. В углу у камина на широкой неприбранной тахте с книгой в руках полулежала Кэт Уокер.

В другом конце комнаты у окна за кухонным столом сидели, склонившись над тетрадками, две девочки — одна лет десяти, другая — восьми; одна смуглая и толстощекая, другая светлая и худенькая.

— The stag is a beautiful animal…[31] — Увидев меня Кэт прервала диктовку.

— Входите, прошу вас! — воскликнула она, тотчас же вскочив. — Дети, — обратилась она к девочкам, — наденьте свитера и марш к морю на зарядку. При глубоком вдохе не забывайте считать до восьми.

Девочки, тут же натянув свитера, направились к дверям.

— Ингрид, — остановила Кэт младшую, худенькую и светловолосую. — Следи, чтобы Катарина не хитрила и во время приседаний не вздумала опираться на руки! — Голос ее звучал резко.

Мы остались одни. Кэт тотчас же приступила к делу, и в мгновенье ока я оказалась в окружении платьев, пальто, туфель и шляпок. Сундуки открывались наподобие шкафа и оттуда выглядывали распятые на плечиках творения законодателей моды десятилетней давности. Откуда-то сверху падали шляпки-гнезда, шляпки-райские кущи, капоры, береты, шляпы всех видов и сортов, начиная от соломенных и кончая бархатными и кружевными.

На полу выстраивались шеренги туфель на высоком и низком каблуках, туфель, отливающих всеми оттенками крокодиловой, телячьей и змеиной кожи. В воздухе мелькали шали: испанские — с вышивкой, лионские — переливающиеся, как вода, газовые — с черными бусинками, кашемировые — шерстяные. Кэт, словно танцовщица из кордебалета, приплясывала на месте, то плавно, то с бешеной скоростью вертясь волчком.

— Вот это? А может, это? — говорила она, передвигая с места на место шкатулки, в которых поблескивали ожерелья и брошки с полудрагоценными камнями, вышвыривала на тетрадки груды перчаток, вороха перьев для шляпок, кружевных платочков, благоухающих всеми ароматами Герлена[32].

— Пожалуйста, прошу вас, — зазывала она меня. — Сегодня утром я продала Браун за сто пятьдесят фунтов норковую шубку, которая обошлась мне в тысячу пятьсот. Но для меня сейчас главное — не деньги, а время. Нужно купить билеты для девочек, потому что мой переезд оплатит дядя.

— Вы собираетесь уезжать?

— Да, непременно. Хочу как можно скорей вернуться домой, в Штаты, — отвечала она, закалывая на мне мексиканскую шаль. — Здесь ужасные школы. Я было определила детей в пансион, в самый дорогой пансион в Пензансе. Да что толку, если учительница, вместо того чтобы учить их орфографии, все время спрашивала, где их папа. В конце концов я пришла в ярость и вчера привезла девочек домой. И вообще, откуда моим детям знать о папе? Я никогда им ничего ни о каком папе не рассказывала.

— Может быть, вам лучше было бы переехать в Лондон? — робко вмешалась я.

— Что? В Лондон? В этот английский Вавилон? — забывшись, она уколола меня булавкой. — У меня красивые дочери. У них здоровые отцы и здоровая мать. Я хочу, чтобы и они росли здоровыми морально и физически.

Я с изумлением глядела на эту груду вещей.

— Но зачем вы все это возите? В таком количестве?

— Знаю, знаю, — прервала она меня, — знаю, что все это старье. Но что делать? Семейный совет не слишком ко мне благоволит. А это как-никак капитал. И потом, — добавила она, и на щеках ее выступили пятна, — неужели я должна была оставить все это во Флоренции, чтобы Антонио раздал мои вещи своим девкам? — Голос у нее дрогнул.

— Антонио? — повторила я. Должно быть, этот день был для нее днем гнева, когда чувства обуздать невозможно, даже руки у нее дрожали.

— Ну да, маркиз Антонио де Портулакка, мой законный муж, — не без гордости подтвердила она — Я два раза от него забеременела, и оба раза этот римский католик велел мне делать аборт. Во второй раз доктор отпустил меня домой чуть раньше, чем он рассчитывал, тут-то я и застала его в постели с Кьярой, нашей массажисткой, — они лежали под балдахином с фамильным гербом.

Атласной туфелькой она нацелилась в невидимую Кьяру, и из глаз ее вдруг хлынули слезы.

Боясь ее чем-нибудь обидеть, я молча заплетала и расплетала бахрому на мексиканской шали.

Но Кэт, кажется, не оценила моей деликатности. Она посмотрела на меня с вызовом.

— Ну и как по-вашему? Я должна была делать вид, что меня это не волнует? — Заметавшись по комнате, она пнула ногой чемоданы. — Но это меня взволновало. И так взволновало, что я поехала на Капри и завела себе там ребеночка от здорового красивого рыбака. Правда, он не был таким красивым и здоровым, каким был Антонио, когда мы с ним встретились на площади Синьории, и я думала, что он ничего обо мне не знает. Мы почти что и не разговаривали, взялись за руки и весь день провели вместе, вечером он проводил меня в гостиницу, а утром сделал предложение. Я подумала, что это любовь! Провидение! Гром среди ясного итальянского неба! Но не тут-то было. Он просто-напросто выведал у директора отеля, что отец оставил мне большое наследство, и сделал предложение. Я была замужем два года. Два кошмарных года в неотапливаемом палаццо с хромыми тетушками в корсетах, с дурацким потолком, штукатурка с которого падала прямо на балдахин. Ну и как по-вашему? Я должна была умереть от горя?

Она стояла передо мной разъяренная, готовая к бою, но я упорно молчала.

— Нет, вы все-таки скажите, что же мне оставалось делать? Умереть от горя? — И, не дожидаясь ответа на вопрос, продолжала: — С горя можно умереть только тогда, когда знаешь, что такое случилось только с тобой. Когда знаешь, что судьба, благосклонная к другим, выбрала тебя единственной своей жертвой. Верно я говорю? — напирала она на меня.

— Пожалуй что, — промямлила я.

— Вот видите! — воскликнула она с торжеством в голосе — Ведь то, что случилось со мной, — правило, а не исключение. То же самое случилось и с моей матерью. А может, и с моей бабкой, с моей теткой… Мужчины родятся предателями, единственное утешение женщины — дети.